You make me feel stronger.

«Я выжил. Я всё-таки смог», — последняя осознанная мысль перед бездной забытия промелькнула совсем коротко, но впечаталась в мозг так крепко, что повторилась и многократно отразилась в последующих видениях. Барти провалился в сон в своей комнате с уютным ощущением того, что всё самое страшное осталось где-то за спиной, как будто в прошлой жизни. Пальцы больной, но пока не тревожащей руки почти нежно сжимали одеяло, которое где-то в подсознании было безоговорочным символом победы.
Задание выродилось в бой с самим собой — и это было уже почти привычным. В этом бою у него была обида на роль обычного рядового, была цель доказать себе и всем, что он способен на большее, была навязчивая идея оказаться лучше. И было знамя, которое он нёс в себе ещё со школьной скамьи.
В конечном итоге он допустил слишком много глупостей, но это странным образом его не тревожило. Знамя горело ярким цветом где-то внутри, и Барти улыбался во сне в какой-то глупой, совершенно детской уверенности, что всё будет хорошо.

I am terrified, I think too much.
I get emotional when I drink too much.

Простынь смята, в комнате сложно дышать. Почему Винки не открыла окно, он ведь приказывал! Или, может быть, она проветрила давно, а теперь нужно снова, но вот, в чём проблема — Винки нужно позвать. Как это сделать? Кажется, когда-то это было легко. Вспомнить бы…
«Вспомнить», — ярко-алое слово в мозгу истекает кровью, и вместе с каплями сочатся мысли. Забытые, забитые в дальние закоулки мозга, несчастные — или, быть может, слишком счастливые, и оттого опасные. Делающие его уязвимым, ставящие на карту… всё. Нельзя об этом думать; никогда — слышишь, память? — никогда этого не возвращай, ни событий, ни мыслей, ведь это провал. Полнейший. Зря, совершенно зря Винки послушалась его, огневиски был лишним; кто-нибудь — заткните это чёртово радио в голове, иначе он свихнётся!

Тень — свет — темп убыстряется,
Жизнь — смерть перекликаются,
Жар, бред, пытка надеждой и злость.

Тощий парнишка мечется по кровати то ли в бреду, то ли в аду из собственных мыслей, в любом случае не вполне здоровых, кусает руки и одеяло — не кричать, не смеяться, вообще не издавать звуков. Он просил сделать беззвучной комнату, но и проветрить он тоже просил, и где, где чёртов результат?
Знает ли кто-нибудь, что он здесь, в своей комнате — нет, вряд ли. Отец не зайдёт и под страхом смерти, мать… Винки должна была позаботиться, сдержать своё слово, ведь она всегда питала к молодому хозяину необъяснимую слабость.
«Где ты, когда так нужна».
«Где ты, когда так нужен».
Слёзы собираются на глазах, вот-вот брызнут предательски, Барти сквозь зубы издает болезненный не то стон, не то рык, и в попытке отогнать очередную неправильную мысль проваливается в бездну своих кошмаров. За ним тянутся холодные руки, костлявые пальцы, его настигает шипение и угрожающий хрип, едва ли принадлежащий живому. Его трясет и разбивает на части.

Битое стекло. Теплая зола.
Здесь на одного слишком много зла…

Четырнадцатого он был почти вменяем благодаря магии двух домовиков. Хотя рука не болела, общее состояние было не вполне хорошим, и это его мучило, как мучает осознание, что ничего не можешь поделать с досадным пустяком. Любая попытка отправиться на подвиги пресекалась организмом, что выводило Крауча-младшего из себя: он ведь уже здоров, над ним поколдовали, откуда такая слабость? Тонизирующее бы что-нибудь, но ведь он сам не достанет, едва может сползти с кровати, а Винки категорически против. Чёртова жизнь, чёртово все; где-то были сигареты, но разве он теперь найдет. Сумасбродная домовуха, как она смеет нарушать приказы!
Пятнадцатого он понял, что вчерашняя слабость была подарком. Передышкой, может быть, или просто затишьем перед бурей, он не знал точно. В редкие минуты полного просветления он громко и грязно ругался, призывая домовуху к совести; Винки плакала и прятала взгляд, но твёрдо стояла на своем. Достаточно с неё и того, что Краучи до сих пор не знают о возвращении сына, хозяину нужно только перетерпеть, потому что больше снимать боль пока нельзя, это сделает только хуже, ей очень-очень жаль…
Значительно чаще, чем ругался, он беспокойно ворочался, бормотал и вскрикивал во сне и бреду, просыпался только наполовину, едва помня себя. Перед его глазами пестрели образы, далекие и дикие, словно пришедшие из другой жизни. Винки не могла смотреть на эти муки, но заставляла себя, потому что другого способа разделить мерзкие ощущения молодого господина не знала.
— Милорд… — неосознанный шёпот рвался с губ, бесконечно повторялся и становился все громче и отчаяннее. Ему то и дело казалось, что он снова потерялся в Лабиринте, и в своем кошмаре осознавал весь безнадежный ужас положения намного чётче, чем во время настоящих блужданий.
Шестнадцатого утром стало легче. Самый острый период прошёл, юноша почти уверенно держался на ногах и сам, а тонизирующее волшебство Винки вовсе сделало его почти здоровым. Коварство прошедших дней натолкнуло его на мысль, что полагаться на формулу «само пройдет» в его положении — не самый мудрый поступок, и, как бы это его ни выбивало из душевного равновесия, посещение аптеки стало насущным вопросом. Отправлять за препаратами домовуху он побоялся. Суть этих тревожных образов Барти не смог сформулировать даже для себя, но ощущениям решил поверить. Отношения между ним и его интуицией были всегда напряженными, но теперь, когда он оказался непозволительно открыт эмоциональным воздействиям, не послушаться внутренних всплесков было бы верхом глупости. Неосмотрительных поступков с него вполне достаточно. Для этой недели.
Выбрав момент, когда дом Краучей пустовал, Барти отправился на вылазку. Вариант с трансгрессией он отмёл сразу, потому что чувствовать себя разбитым ему решительно надоело, да и в перспективе расщепиться в процессе приятного тоже было мало.

Ничего не говори, не подходи на выстрел,
Не смотри по сторонам, они и так уже близко,
И на глаза не попасться бы им, и уйти незамеченным.

Чужие люди вгоняют его в оцепенение, близкое к панике, и первые несколько метров Крауч идёт на едва сгибающихся ногах. Старые страхи, которые он считал давно оставшимися в детстве, поднимаются от корней его памяти вверх, разветвляются и цветут, распускаясь заново.
Он чувствует на себе внимание безликих окон, серых стен, железных фонарей. Привыкший к полумраку комнаты, Барти  нервно щурится от света. Спину сверлят чьи-то взгляды и мысли, и он едва сдерживается, чтобы не оглядываться каждые несколько минут и не сорваться на бег. Улицы прощупывают Крауча, он отвратительно уязвим для такого воздействия — и невольно сам впитывает всё, что может заметить.
Грязь, грязь, грязь; глухой стук по мостовой откликается в ушах, бесконечные разговоры роятся в его голове, не желая забываться слишком просто. Он выхватывает случайные слова и целые реплики, которые неведомым ему образом перемешиваются с услышанным ранее, и это бередит его душу, смущает разум и заставляет пожалеть, что он не относится к миру искусства.
В таком угаре, пожалуй, и создаются шедевры. В таком параноидально-лихорадочном состоянии самые гениальные идеи ложатся на холсты и листы, и в смазанных вереницах чужих лиц проступают штрихи конкретных черт. Барти дышит городом, город дышит им, и какой-то болезненный восторг сжимает легкие юноши. Он сильнее страха узнавания, мелькающего мрачными всполохами, сильнее боли в снова занывшей руке, сильнее вечерней прохлады; он накладывается на знамя, затаенное в глубине сердца, и начинает сверкать новыми цветами.

С первого взгляда он некрасив,
Со второго — безобразен.

Аптека вырастает перед ним в одно мгновение, будто выскочив из-за угла. Он сам виноват, не заметил, но думать об этом с точки зрения адекватной реальности он не может и не хочет. Охваченный мистическими настроениями, он счел лишь, что аптека играет с ним по каким-то своим правилам, и он, очевидно, прошёл проверку — раз удостоился чести добраться до пункта назначения.
Барти никогда не отличался особенной красотой, но если в обычном его состоянии это компенсировалось неким обаянием, то во время болезни он производил отталкивающее впечатление. Бледная кожа на фоне чёрной мантии вовсе вызывала ассоциации с мелом; синяки под глазами выделялись ярко и нахально. Прибавьте к этому хищно заострённые черты лица и неприятно сверкающий взгляд — и выйдет портрет Крауча, явившегося в аптеку к Лили Эванс шестнадцатого августа.
Звенит колокольчик входной двери, капюшон падает на плечи.
— Здравствуйте, — хриплый голос отдалённо похож на карканье, Барти проходит к прилавку, оглядываясь по сторонам. Колкий взгляд скользит по рыжей девушке, сначала совершенно безразлично, затем — с каким-то смутным признаком узнавания. Он совершенно точно видел её раньше, вот только где?
Память гадко ухмыляется и играет в прятки. Мысли скручиваются, сплетаются и выкидывают на поверхность всё, кроме того, что ему нужно — знания, откуда это лицо ему знакомо. Впрочем, это совсем не дело первоочередной важности, и он уже начал было формулировать свой вопрос насчет лекарств, однако…
— Простите, мы не могли быть знакомы? — с губ срывается совершенно иное.

Отредактировано Barty Crouch Jr (29-04-2015 11:02:46)

Острая улыбка разрезает лицо. Дру-же-лю-би-е, будь приветливым, Барти, будь в порядке.
«Лили Эванс», — повторяет он мысленно, щурится, вглядывается. Точно, староста. Это слово отдаётся во рту привкусом металла, воскрешает гвалт в голове. Его перебивает странный шорох, как будто тихонько крадётся мышь. Какой маг-недоучка вздумал играть со звуком? Барти морщится, цепляясь мыслями за проворный хвост. Хватает прилавок бледными пальцами: в его глазах темнеет, и сложно понять, что сильнее — головокружение или тошнота.
Стоять. Держаться, Крауч. Растянуть улыбку по губам, выпрямиться.
По рёбрам тревога бьёт крыльями, улыбка обращается в оскал. Глаза блестят с оттенком отчуждённой угрозы.
«Лили Эванс», — вспоминает он. Нужно что-то сказать. Кажется? Вскидывает голову.
— Лили, — кивает так осторожно и медленно, словно голова его — сосуд с болью, который совсем не следует наклонять, — прости, я немного... рассеян.
Фальшивое, ложное слово — он не рассеян, о нет, — разрывается ядовито-жёлтыми брызгами. Перед глазами мельтешат яркие пятна, меняясь друг с другом в жутком танце. Барти тихо хмыкает себе под нос.
— Нет, врач — нет. Я всего лишь... кажется... — он грязно ругается в мыслях, стараясь отвязаться от мельтешения образов, — перепутал зелья. Должно быть обезболивающее с тонизирующим, а получилось наоборот. И эльфья магия.
Он смотрит на девушку почти озадаченно, насколько такая здравая эмоция может выбиться из рассеянного тумана, блуждающего по зрачкам. Могла ли Винки напутать? Могла ли она чего-то не знать?
— Не надо врача, — повторяет он упорно, опасаясь, что Лили не послушает его, — это важно. Связано с работой, — морщится, — эти министерские заморочки. Правая рука не ведает, что творит левая, один лжёт, другой подделывает, третий покрывает... Если дело дойдёт до больницы, достанется многим, а мне — ещё и от каждого лично.
Ловкая полуправда изворачивается ужом, удивление самим собой крадётся на равнодушно-мягких звериных лапках, заляпывая мысли грязными следами.
— Помоги мне понять, что со мной случилось и как с этим справиться, — просит он едва слышно. Ногти вцепляются в дерево, оставляя борозды, тёмный взгляд скользит по медным локонам в попытке найти якорь, за который можно ухватиться, чтобы не пропасть. Четыре мужских голоса, а её — пятый; четыре лохматые головы, четыре красно-жёлтых значка. Одно слово — восемь рук, — синоним шума, беспорядков и неприятностей.
Держись за свою неприязнь, помни о них и не смей терять сознание, Барти Крауч.
...младший.

Hands on the Bible,
Scared like a child.
God holds you liable
For what you've done.

Рыжие-рыжие волосы разгораются внутренним пожаром. На месте Лили стоит другая девочка. Глаза у девочки грустные и пустые; Барти нервно сгладывает. Ему горячо и неуютно, девочка смотрит обвиняюще.
«Что я сделал? Почему ты так на меня смотришь?» — вопросы, если бы они звучали вслух, были бы выкрашены в цвета обиды. Несправедливое обвинение, застывшее чёрной тенью в её глазах, жжётся, комкается и царапает.
— Я не виноват, — говорит он себе — ей? Голос его чуть заметно дрожит. Лили, наверное, странно видеть его таким. Он не видит Лили. Он видит златокудрую девочку с другим именем и лицом.
Девочка смотрит так, словно хочет увидеть его смерть.
Барти видит смерть в ней.

You can't believe it,
You didn't mean it,
But they saw you do it
And they know your name.

Вдох-выдох, он пытается улыбнуться.
«Ты ведь знаешь, что моей вины в этом нет, — сказал он тогда, утешая рыдающую семикурсницу, — наверное, так должно было случиться».
Крик, полный боли и ненависти. Звонкий удар по щеке. Барти давится воздухом и изумлением. Ему не поверили? Как такое, чёрт возьми, могло произойти? Что нашло на эту девчонку, какой дикий спрут её укусил?

Rats in the attic
Toys in the cellar.
She's an addict,
He wants to learn.

Много позже он, наконец, поймёт, что просто попался под горячую руку. Его удобно было винить, потому что некого больше, но она не знала, не знает и не узнает, что он на самом деле замешан.
Он слишком хотел учиться.

Окно аптеки разлетается осколками. Крауч вздрагивает, как от удара, бросается вниз в попытке закрыться от угрозы.

На виске панически пульсирует жилка. Зелёная вспышка в его голове сменяется лицом-маской, ледяным холодом, презрительным тоном. Ему кажется, что он летит пропасть. Проблема, в сущности, только в том, что он давным-давно упал на дно и разбился.
Совсем юное лицо в его памяти приходит на смену восковому спокойствию пяти десятков лет. Что-то до страшного похожее есть в этих лицах, но он не способен об этом думать — животный ужас сковывает его изнутри. Не думать, не думать, забыть, то был лишь бредовый сон, и это — тоже, и вон тот, все они — только сны.

Барти сидит на полу в холодном поту.

♫ Local H — Hands On The Bible

Отредактировано Barty Crouch Jr (29-04-2015 11:03:46)

Тревожный взгляд скользит по её лицу, ищет не то опору, не то подсказку. Мир вращается с бешеной скоростью, осколки стекла аптеки продолжают лететь, проходят сквозь Лили, будто бы она — призрак, окрашиваются в ядовитые цвета и угрожающе звенят. Барти дышит прерывисто, держится крепко за её руку, проходя в подсобное помещение. У него кружится голова; кушетка встречает его тихим скрипом, но от этого не становится легче. Теперь танцует ещё и потолок.
Отрицательный жест головой, почти жалобный взгляд. Нет, он не справится сам. Зелье — какая мерзость! — он пьёт послушно, хотя и не понимает, зачем оно нужно. Он слишком слаб, чтобы не доверять целителю. Закрывает глаза, не реагируя на вопросы. Какой эльф? Кому легче? Ничего не понятно… Звук смешивается и издевательски звенит в ушах.
Рыжая девочка мельтешит жутким видением перед его внутренним взором, и Крауч не может открыть глаза, чтобы прогнать её, веки как будто налились свинцом. Он крепко сжимает зубы, он себя мысленно бьёт: «думай! Вспоминай!». Он знает, что это неправда, что к нему прикасаются руки другой девушки. Здесь он в безопасности, он у целителя в лавке. Наверное?
«ВСПОМИНАЙ!» — в этот раз мысль звучит уже не его голосом. Другим — ледяным и властным, не допускающим возражений и пререканий. По его горлу прокатывается тихий стон, и память послушно возвращает имя.
— Лили, — зовёт едва слышно. Открывает глаза. Дыхание становится ровнее, сумасшедший вальс потолка немного замедляется. Барти прислушивается к своим ощущениям, смотрит в дверной проём. Окно аптеки на месте, словно и не билось. Или оно не?..
Барти машинально облизывает пересохшие губы. Его разум проясняется, неестественно яркие краски мира чуть блекнут, уступая место почти здоровой реальности. Вдох-выдох. Изучающий взгляд на волосы. Прямые и ярко-рыжие. Те были скорее с отсветом соломы и вились. На губах появляется намёк на улыбку.
— Спасибо, — он делает попытку сесть, проверяя своё состояние, опирается на руку — и тут же с шипением сжимает её другой, — мне лучше. Персонажем сюрреалистической книжки я себя чувствовать перестал, говорю связно, думаю тоже. Это уже неплохо.
Выдыхает, покусывая бледные губы. Слабость заставляет его прислониться спиной к стене.
— Прости за этот концерт. Меня немного, — «немного» множится в его голове стайкой хихикающих гиен, но это уже привычное порождение фантазии, а не бред, — потрепало. Нервная работа, тёмные артефакты, странные люди. Секретность. Ну, ты понимаешь.
Руку немного отпускает, из чего он делает вывод, что если не тревожить её, боли не будет. Но не тревожить — это ненадёжно. События последних дней вспоминаются плохо, как через плотный туман. Реальные события мешаются с бредом, но те две девушки из аврората, кажется, были. Иначе откуда бы проблемы с рукой? Если при них боль проявится, выйдет скверно. Лорд будет в бешенстве.
— Я не был способен трезво оценивать ситуацию, — морщится, — и до сих пор не очень понимаю, где правдивые события, а где — мои фантазии. Кажется, за эти несколько дней я испытал на себе магию четырёх разных видов, — «есть пара процентов вероятности, что пяти. Но этого тебе знать нельзя», — где-то на днях ещё был алкоголь. Не помню, зачем. Я не знаю, какие заклинания были. До этого я попал в передрягу, и даже если бы мог рассказать в подробностях, то мне всё равно нельзя было бы этого сделать. Там тоже здорово досталось. Долго лежать времени нет, нужно возвращаться в строй, поэтому мне нужно… нужно.
По его лицу видно, что за несколько секунд он перебирает возможные пути решения проблемы.
— Тонизирующее, чтобы продержаться на ногах весь день. Болеутоляющее для руки — ей перепало немного магии тёмного артефакта — возможно, для головы тоже. Что-нибудь для ясности рассудка. И сильных антидотов, чтобы каждый вечер выводить последствия всей дряни.
Он выдыхает. Кажется, ничего не забыл? Торопится сказать всё прежде, чем его снова утащит в мельтешащий мир буйства разума, и поэтому говорит слишком много, больше, чем следовало. Он надеется на врачебную тайну и на человеческие качества. Он никогда не был близок с Лили Эванс, даже питал к ней некоторую неприязнь за компанию с мародёрами, но не мог не знать, что все, кто нуждались в помощи рыжей старосты, всегда её получали.
Что-то в её словах царапает ему память, вот только что? Он не услышал, не понял, был не в состоянии разобрать. Антидот, что-то не то с антидотом, такое, что он уверен: скоро это всё повторится. Он напряжённо смотрит на Лили, ожидая дальнейших действий, и стены вдруг начинают ползти друг на друга.
«Я дала тебе лёгкий универсальный антидот».
— Лёгкий… — повторяет он, пытаясь снова сфокусировать взгляд, однако лихорадочное состояние вновь берёт своё, принимая Крауча в уютные объятия.

Отредактировано Barty Crouch Jr (20-04-2015 23:53:46)

Сквозь плотную вату к нему пробирается голос Лили Эванс, и он думает, что, должно быть, уже бредит. Его называют положительным героем из сказки со счастливым концом, Барти заходится смесью кашля и смеха. Он не продолжает разговор, только слушает ответы с дурацкой странной улыбкой. Звон колокольчика отзывается в его ушах эхом, накатывающая волна слабости крадёт сознание. Он уже не чувствует, как тёплые руки осторожно помогают его бесчувственному телу не упасть с кушетки.
В уютной тихой темноте он лежит недолго. Заклинание, имя, фраза: Лили просит его полежать, а он думает, что встать не способен. Его тянет позубоскалить, но сил нет, и он просто смотрит на аптекаря, честно пытаясь представить всё то, что она говорит.
Но выходит немного иначе, потому что он не отважный рыцарь в доспехах, он Пожиратель Смерти в маске. Которому и правда очень нужен отдых после битв с коварством Лабиринта и собственных страстей. После того, как он отдал своё воспоминание, остался жив, наткнулся в переулке на патруль, влетел в окно оранжереи, смотрел галлюцинации и сны. Нужно подлечиться, натянуть на губы улыбку, уложить волосы, застегнуть привычный мерзкий костюм, кивнуть отцу и выйти на работу, показывая всему миру, что он смог, что он снова в строю. Он должен быть сильным, чтобы получить новое задание. Чтобы, сидя у ступеней трона, однажды увидеть, как вся Магическая Британия становится на колени перед Тёмным Лордом.
Сквозь полуприкрытые веки он наблюдает за аккуратными жестами рыжей девочки, собирающей для него пакет. Он знает, что сказал больше, чем должен был, и, тем не менее, она помогла и продолжает это делать. Он гадает, в чём причина: в долге или патологическом стремлении сделать всё, что может.
«Тебе не всё равно. Наверное, всегда было. Ты не знаешь, кто я такой, что_я_такое, и десятой части не знаешь. Стала бы ты рассказывать мне сказки, как ребёнку, если бы отдавала себе отчёт в том, какое я чудовище для тебя? Хватило бы тебе моей метки, чтобы отшатнуться и выгнать? Вызвать авроров? Ты могла бы взять в плен меня самого, я же слаб, Мерлин мой, посмотри, какая я лёгкая добыча. Ты водишься с этой придурковатой четвёркой, я знаю, да все знают. Они авроры. Среди авроров наших нет, среди авроров каждый второй или даже первый — человек Дамблдора, да и ты, скорей всего, тоже.  Смешно, что ты суетишься надо мной вместо того, чтобы тихо придушить, пока есть возможность. Интересно, вы все там такие, или это лично ты? Если ты, то я, наверное, понял, за что с тобой водился Снейп. Вот только знаешь ли ты, что твой школьный дружок — тоже наш? Если предположить на минутку, что знаешь — это… обнадёживает, староста Лили Эванс».
Он пытается выровнять беспокойное дыхание, но тело его не слушается, телу слишком плохо, чтобы его волновали мысленные приказы. Очередная упаковка ложится в пакет, Барти кусает губы. Есть кое-что, о чём он не должен говорить, но о чём обязан попросить. Потому что другого такого случая может не выпасть.
— Моя мать больна, — сипло говорит он без перехода, — я не знаю, чем. Около трёх лет. Она… ослабевает всё сильнее. Отец не хочет связываться с Мунго. Репутация для него важнее, ведь магический мир не должен узнать, что у Краучей что-то не так в семье, — его губы обезображивает страшная ухмылка, — я боюсь, ей осталось недолго. Вопрос об оплате не стоит, это не проблема. Нужно… тайное обследование. Так, чтобы не узнал никто, даже отец. Ты можешь помочь мне? Проверить сама или сказать, кто может это сделать.
В его взгляде мелькает что-то почти человеческое, что обманчиво роднит его с героем сказки.
— Ты говорила, положительные герои не пьют. А больные матери у них бывают? Сволочные отцы? Проклятые души? Я не уверен, знаешь.
Он хрипло смеётся. Взъерошенный, бледный, с лихорадочным блеском в глазах. Кажется, вот сейчас расправит перья и, каркнув ‘NEVERMORE’, вылетит в окно, оставит после себя запах пота и едва уловимую ауру больного сумасшествия.
Барти всерьёз пытается просчитать, сколько времени у него займёт вытащить палочку. Он добровольно выдал Лили Эванс оружие и компромат, рассказал о проблемах в семье, но, хуже того, намекнул в запале на метку. Кажется, этой девочке совершенно необходимо заклинание Забвения. Малейший повод с её стороны — и ему придётся.
«Я проклят отцом, судьбой и самим собой, моя метка — всё равно, что замороженная во времени Авада Кедавра», — радужка его глаз темнеет до черноты. Где-то в глубине он надеется, что Лили хватит ума не копать глубже, потому что ему отчаянно нужен хотя бы условный союзник из мира колдомедицины. Потому что у такого, как он, не может болеть за близких, у него вообще не может быть близких. Нездоровье матери портит ему весь имидж садиста.
Он не надеется, что вчерашняя школьница сможет сама определить диагноз. Она ведь и не колдомедик, это даже его затуманенному мозгу совершенно очевидно. Но что-то ведь она может. Первый вопрос — хочет ли. Имеет ли право — нет, это не вопрос. Перешагнёт ли через «нельзя»… да, это вопрос номер два. Умная правильная девочка, светлая и справедливая. В чём её правда? Вопрос номер три.
Он прикрывает глаза на несколько долгих секунд, стараясь отогнать навязчивый образ. Вернее, два. Пусть тихая, пусть не имеющая права голоса, но всё же красивая и сильная хотя бы внешне женщина — против того обтянутого кожей скелета, который едва может встать с кровати сейчас. Пять лет назад и неделя, его мать и бессильный призрак.
Он знает и помнит, что не имеет права её жалеть. Он понимает, что ему не позволено иметь слабости, ведь по плохо защищённым местам так удобно бить. Лили Эванс, он чувствует, ни за что не посмеет ударить. Но отзовётся ли она на просьбу непрошеного гостя, для которого и без того сделала слишком многое… Это даже не вопрос. Это весы с двумя чашами, «да» и «нет».

Отредактировано Barty Crouch Jr (29-04-2015 15:03:55)