Все пошло наперекосяк с самой первой встречи.
  Потому что произошла она вовсе не на вокзале, где учеников встречали их родители, дяди, тети, братья и сестры - Дака никто не встречал, и ему пришлось добираться до отцовского дома на метро, на автобусе, и ещё пешком (мистера Дакворта явно не обеспокоил тот факт, что сын тащит с собой огромный чемодан и клетку с совой). Первая встреча состоялась на пороге, где уставшего и изрядно разозленного мальчишку рассеянный отец приветствовал словами:
  - О! Как?..
  Нэвус имел много чего сказать в ответ на это "как", но благоразумно промолчал, нахмурился и затащил свой чемодан сначала в холл, а затем наверх - в свою комнату. Его невероятно удручала мысль, что в этой самой комнате ему предстоит провести целых два месяца. Так долго бок о бок с отцом он жил только в далеком детстве, лет до десяти, а потом все больше и больше времени проводил в поместье Мейнардов. Теперь же у него не было ни сил, ни желания ехать в опустевшие владения тетушки, и единственно возможным приговором являлась эта самая комната, оформленная в болотисто-зеленых тонах, и соседство самого безответственного отца в мире. (Безусловно, мир может насчитать немало отцов гораздо более безответственных, но подростки вообще склонны к категоричности, особенно подростки перманентно расстроенные и потому довольно угрюмые).
  Вечером после приезда Дак не стал спускаться вниз, и это была первая их громкая ссора. Отец считал, что сын должен поужинать, а сын полагал, что отец может идти куда ему хочется со своим ужином. Мистер Дакворт вещал на повышенных тонах о пользе тушеной капусты и горошка, на что Нэвус отвечал односложными язвительными фразами, отказываясь спускаться со второго этажа. Ни один из них не был намерен сдаваться, так что вскоре тарелка тушеной капусты полетела в сына, а сын рассказал отцу все, что о нем думает, в довольно нелицеприятных выражениях.
  После данного инцидента Дакворты благополучно игнорировали друг друга ровно пять дней. Неизвестно, как расценивал такое положение вещей Нельсон, но Дака оно более чем устраивало: мальчик сидел либо наверху, либо на веранде, читал книги и всячески старался не думать. Вообще. К сожалению, идиллия "ты мне не сын, а я тебе не отец" была нарушена неожиданным визитом Эбигейл Миллз, которая решила навестить троюродного внука и пригласить к себе и дедушке Дональду на чай с вареньем из ревеня. Визит шел замечательно, пока Нельсон Дакворт не вернулся с работы - в этот самый момент бабушка Эби рассказывала Даку, что купила телевизор и научилась переключать каналы с помощью магии. Нет эффективнее способа разъярить мистера Дакворта, нежели обсуждение обычных изобретений. Со свойственным ему криводушием магглорожденный Нельсон принялся рассуждать о вреде телевизоров и "эдаких штучек", а закончил свою проникновенную речь осуждением маггловских выдумок как таковых. Мирный семейный ужин мгновенно перерос в бурную перепалку, в результате чего Нельсон Дакворт лишился ещё пары тарелок, бабушка Эби едва не сломала палочку, а Дак сорвал голос.
  Идея сходить на чай к Миллзам провалилась с треском - отец никуда не пустил Нэвуса, и мальчик, пока не имеющий права использовать магию и не умеющий аппарировать, вынужден был покориться. Вероятно, именно в этот момент в его голове начал созревать план побега, во всяком случае, первые его наброски. Он по-прежнему читал книги, делал пометки на полях и время от времени перерисовывал что-то из учебника о магических существах. Больше всего Дак страдал от отсутствия в доме инструмента - Нельсон в свое время отказался покупать фортепиано, сославшись на то, что сын может брынчать сколько угодно в тетином доме.
  С каждым днем желание Нэвуса ударить отца чем-нибудь тяжелым становилось все сильнее.
  Любое слово, произнесенное намеренно или случайно, любая фраза, упоминание, суждение - все вызывало в Даке жуткое раздражение. Наверное, даже вздумай Нельсон наладить отношения с сыном, у него бы ничего не вышло. Слишком долго он растил врага в том, кто мог бы стать его самым верным союзником. Сложно сказать, чего ждал Дак от отца, когда ехал домой в купе Хогвартс-экспресса; едва ли особой теплоты и нежности - он не был наивен и не тешил себя напрасными надеждами. Но все же он чего-то ждал, чего-то другого, может быть - сочувствия, может - хоть капельку понимания, чего-то человеческого, искреннего, честного. А встретил, как и всегда, цветастую мишуру тщеславного министерского работника, который радуется только похвале начальника и лести подчиненного. Что такому человеку делать со своим вечно хмурым и неразговорчивым сыном, как с ним говорить, о чем с ним говорить? Он и не говорил, или говорил пустые и банальные вещи, а Даку хотелось кричать от злости, от разочарования, от горя. Ему не нужно было ничего говорить тогда - его нужно было спрашивать. Последние полгода он молчал, не открываясь даже друзьям, только молчал, ошарашенный произошедшим, и молчал, и молчал, и молчал. А сейчас ему приходилось жить с самым близким своим родственником из ныне живущих и каждый день наталкиваться на неизменную стену радужного непонимания.
  Напряженные отношения между отцом и сыном достигли апогея, когда первый пригласил на ужин своего коллегу, от расположения которого зависело потенциальное повышение. Нельсон с упоением рассказывал мистеру Тернеру, что каждый вечер садится в гостиной и проверяет отчеты, чтобы, не дай Мерлин, не допустить ни единой ошибки, когда в комнату зашел подросток с кислой миной и заявил:
  - Неправда.
  Одно-единственное слово раскололо хрупкое стекло доверия и взаимоуважения, старательно возводимое мистером Даквортом, и мистер Дакворт, что вполне ожидаемо, весьма и весьма разозлился. Сына он отослал обратно наверх, оплошность поспешил загладить лимонными пирожными, но атмосфера вечера была безнадежно испорчена. Нэвус сидел наверху и злился, что его наказывают за честность, Нельсон стоял внизу и злился, что ему не удалось представить свой образ в выгодном свете, а мистер Тернер надевал шляпу и недоумевал, что вообще происходит в этом доме.
  После того, как дверь за мистером Тернером захлопнулась, Нельсон - впервые за все это время - зашел в комнату к Даку. У них состоялся феноменально короткий, но очень насыщенный разговор, в ходе которого сын оказался "неблагодарным дураком", а отец - "бесчестным лицемером". Отец рявкнул что-то напоследок и вернулся вниз, а сын тихо и сосредоточенно принялся собирать свои вещи. Многое может выдержать спокойный нрав рейвенкловца, но есть вещи, которых не прощает ребенок - несправедливости со стороны родителя. Нэвус запаковал чемодан, утихомирил Брунгильду, возбужденно хлопающую крыльями, и терпеливо дождался, когда отец уйдет в свой кабинет. После этого он как можно тише и осторожнее спустился вниз, затащил чемодан в гостиную и принялся искать летучий порох. Его оставалось совсем чуть-чуть, на самом дне, и Дак даже побаивался, что сеть не сработает. Самым трудным было затащить чемодан и клетку с собой, но Нэвус был настойчив, и через несколько минут он уже стоял за каминной решеткой, держа в щепоти остатки порошка. Он вздохнул. Собрался с мыслями. Проверил, все ли на месте. Ещё раз вздохнул. А затем кинул себе под ноги порох и выкрикнул в зеленое пламя адрес.
  Первой из камина вылетела клетка с возмущенной и встрепанной Брунгильдой, следом - чемодан, а на чемодан приземлился Нэвус Дакворт, пребольно ударившись коленкой. Тогда и только тогда в его припорошенную пеплом голову закралась каверзная мысль о том, что, возможно, Гестия вовсе не встретит его с распростертыми объятьями. Мысль оказалась довольно цепкой и навязчивой, и вскоре переросла в самый настоящий ужас. Потому что если не Гестия, то вряд ли Фабиан, и тогда обратно к отцу, хотя можно, конечно, и к бабушке Эби, но ведь она старенькая, а остальным родственникам нежданный гость и вовсе не нужен.
  Так что, когда Дак поднимался наконец на ноги, вид у него был до ужаса виноватый и растерянный. Не глядя даже, есть ли кто-то в комнате, он пролепетал тихое-тихое:
  - Здравствуйте...

Отредактировано Naevus Duckworth (25-06-2014 11:17:18)

Yann Tiersen - La Corde
  В доме у Джонсов было тепло.
  В доме у Джонсов было уютно, и этот уют был не надуманным, а почти осязаемым: он создавался не нагромождением мебели, не цветом обоев, не формой люстры; он был соткан из человеческих отношений, и в нем жила самая настоящая искренняя любовь.
  Простая любовь, простая, потому что естественная и непринужденная. Никто не спрашивал другого, любить ли им или нет – не любить было невозможно. Не ощущалось в доме и приторного привкуса полного согласия. Острые углы несхожих мнений мирно сосуществовали в неярком отсвете свечей, сглаженные чем-то неуловимо прекрасным, что пробуждается к жизни только в счастливых семьях, чем-то, что не имеет названия, но непременно живет под кроватью, за шкафом, на чердаке и прячется в чашках с чаем в таких домах, как этот.
  Конечно же, ничего этого Нэвус Дакворт подумать не успел, когда хватал чемодан, сову и перелезал через каминную решетку. Отчего-то ему не пришла в голову мысль отправиться к Фабиану. Или попытать счастья у тетушки Доротеа. Может быть, боялся, что у друга слишком много родни дома, и что им только помешает бестолковая бездомная утка. Или думал, что тетя, и без того утомленная вечными заботами о собственных детях, отправит его обратно к отцу. А может, дело было именно в том удивительном и незримом, что проживало в закоулках дома Гестии, к чему так тянуло Дака.
  И вот он стоял, а потом и сидел, в гостиной, прямо-таки чувствуя всем своим существом, как нарушает привычный ход времени и дел в этом доме, как снимает мягкую пелену семейного довольства и привносит себя – чужое, растревоженное, бестактное.
  – Ох, Дак, что случилось?
  Я случился, – мрачно подумал Нэвус и уставился на пол, чтобы не смотреть на Гестию или её мать, не видеть их обеспокоенные лица и не чувствовать себя злостным нарушителем порядка. Но зачем-то же я сбежал к тебе, Гестия Джонс, и я должен объяснить, зачем; только сейчас все мои доводы и самому мне кажутся глупыми и ребяческими. А все-таки я не мог оставаться возле отца, не мог, не мог.
  – Гестия, – ну да, это, бесспорно, Гестия. – Миссис Джонс, – и это тоже недалеко от истины, – простите, что я, что я здесь, что… простите, – при всем желании Дак не смог бы выдать более скомканное и неловкое извинение. – Отец, он… то есть, ничего страшного, мы не дрались даже, но, в общем, мы… он врал, и я не мог не… но как же! И я не выдержал, потому что наказывать за то, что говоришь правду, это уже свинство. О-ох, – Дак сделал небольшую паузу, собрался с мыслями и коротко пересказал Гестии события двух не самых радужных недель, которые он провел в доме Нельсона Дакворта. – Я понимаю, что не стоило уходить, что это очень по-детски, и я просто вспылил, но я не мог оставаться там. Не мог, и все. И, Гестия, миссис Джонс, – Нэвус наконец заставил себя поднять глаза, – можно я останусь у вас чуть-чуть? Всего на ночь, а утром отправлюсь в «Дырявый Котел», у них всегда есть свободные комнаты. Совсем… чуть-чуть. Пожалуйста.
  Выговорившись, Дак стал с вниманием и интересом рассматривать потертую ткань старых джинсов, время от времени переводя взгляд на напряженно сцепленные пальцы рук. Самое паршивое, что он даже не сомневался, что ему позволят остаться; миссис Джонс казалась женщиной добросердечной, а Гестия вообще отличная, на неё всегда можно положиться. Но как раз-таки уверенность в том, что его не выставят на улицу, давила на совесть Нэвуса. Ведь, по сути, он сыграл именно на этом, пришел в дом, откуда его не прогонят, а из-за чего? Подумаешь, повздорил с отцом. А все-таки я не мог оставаться с ним рядом. Мы как будто из разных миров, и эта разница намного больше, чем между волшебником и магглом – у него как будто голова по-другому устроена. Он говорит не то, делает не то, и не понимает этого. Наверное, мы никогда с ним не будем ладить, просто потому, что совершенно, абсолютно разные. И я не мог больше.
  Прости, Гестия, и я благодарен тебе и твоей семье уже за то, что вы существуете – в противовес мне и моим вечным проблемам.

Отредактировано Naevus Duckworth (02-02-2015 20:50:04)

Молчание сворачивается металлической спиралью, вытягивает в воздух изящные лозы и расцветает; каждый лепесток – отдельное несказанное слово; каждый бутон – замолчанное признание. Молчание отращивает острые металлические шипы и вбивает в тело цепкие металлические корни. Его так сложно вырвать из себя, оно имеет привкус ржавчины и крови искусанных губ. Оно обвивает металлическими стеблями, нежно прикрывает грудную клетку листьями, прорастает сквозь ребра и распускается розой в глотке, заминая речь.
Серое стальное молчание вырастает стеной между Нэвусом и Гестией. Здравствуй, Гестия, у меня грустные новости. Но я не хочу об этом говорить. Не смотри на меня. Не спрашивай ни о чем. Я не могу говорить.
Серое стальное молчание крепко держит его за руку и заставляет выронить перо – вместо вязи букв письмо превращается в чернильную кляксу. «Здравствуй, дорогой Фабиан, надеюсь, у тебя все замечательно и ты храбро сражаешься со взрослым миром силами своего обаяния и музыкального таланта. У меня грустные новости». Смятая изчерниленная бумага отправляется в камин.
Серое стальное молчание стирает улыбку с его лица. Здравствуй, Доркас, давай посидим в библиотеке вместе и помолчим. У нас это хорошо получается. Я буду слушать, как ты дышишь и листаешь страницы, и забывать. Или не забывать.
Как такое забудешь.

Гестия говорит, вроде бы ничего особенного не говорит, у Гестии спокойный голос, мягкий, защищающий – он прогоняет страхи и ободряет вне зависимости от того, что именно произносит девушка. Дак садится на край кровати и смотрит на подругу, чувствуя, как металлическое молчание сдавливает внутренности. Кажется, если я не заговорю, то расплачусь.
– Я... я не знаю, может, ты хочешь остаться один... Я пойду, если хочешь. Я могу сделать чай. Или посидеть с тобой, если нужно. Или помочь.
Металлический корпус шипастого растения дрожит, дает трещину и в конце концов громко раскалывается.
– Спасибо, – эхом к череде смущенно пробормотанных в гостиной «спасиб», – прости, – в ряд с прошептанными ранее извинениями. Нэвус щелкает замочком клетки и выпускает сову, хочет взять её на руки, но отчего-то не делает этого. – Я не должен был… – выдох, пауза, вдох. – Посиди со мной, пожалуйста.
Выдох, пауза, вдох. Снова. Ещё раз. Цикл. Стучит стрелка наручных часов. Вдох.
Говори.
– Я злюсь не на отца. То есть, на него, конечно, тоже. Я больше злюсь на неё… на тетю Лорелей, за то, что её больше нет. Я даже не знаю этого наверняка! Но её нет рядом, и я не могу быть в её доме. Теоретически могу, но не могу. И я не хотел ни к кому из родных, потому что… не знаю, почему, не знаю, как объяснить, просто нет, не хотел к ним, –  не хотел приумножить их печаль своей? – не мог. Прости, что так вышло. Я точно могу завтра не уходить?
Ему хочется говорить о чем-то другом: о квиддиче, лестницах, портретах, о каменных горгульях и волшебном драже, о красных автобусах и высоких качелях, о голубях, рыбках, холмах, занавесках, пирогах, мантиях, кедах, метлах. О чем угодно. Однако он должен был сказать то, что сказал – вслух. Гестии.
Помоги мне отпустить мою потерю-без-потери, хотя бы до конца лета, помоги мне сбросить с себя надежду и страх, они так тесно переплелись, так прочно заткнули мне рот. Пожалуйста.
Не за тем ли Дак пришел именно к Гестии, чтобы попросить об этом?

Отредактировано Naevus Duckworth (25-02-2015 21:49:59)