Воскресный день начался поздно и с каждым часом наливался теплом и ленью; его хотелось сорвать, как яблоко, откусить от него кусочек и расплескать солнечный сок. Первую половину яблочного дня Нэвус Дакворт просидел в саду за книгой. Довольный и полусонный, как кот, он отдавал должное безделью выходных. Ему было хорошо, ему было мирно, он нежился в терпких запахах лета и время от времени поглаживал шершавую кору грушевого дерева, возле которого всегда ставил кресло. День-без-людей.
  День-без-людей был в том числе днем-без-лишних-звуков. Без громких голосов, без резкого смеха, без других раздражающих шумов, производимых детьми рода человеческого. В воскресенье говорил только сад - шелестом листьев, скрипом кресла, жужжанием пчел. В воскресенье оживал дом, взлетала к потолку недельная пыль, ворчали половицы, шептали занавески на окнах. Тихо переговаривались портреты в галерее, тихо переругивались гномы под розовыми кустами, тихо мурчал рыжий Квентин, развалившись на траве. И Нэвус благодарно слушал, не смея произнести ни слова, чтобы не разрушить очарование безмолвной праздности.
  Пообедав - привычно - чаем, Дак походил немного по дому, навел видимость порядка и сел за рояль. Откинулся на спинку стула. Не торопясь провел правой рукой по клавишам, пробуя их. Он искал звук. Даже не так - Звук. Не любой, а именно тот самый, особенный, который мог вместить в себя солнечных зайчиков, темную зелень листвы и вкус черной смородины. Звон уроненной ложечки. Сломавшуюся дверную ручку. Сто двадцать восьмую страницу новеллы. Тишину. Звук, в который вплетено беззвучие, - идеальный, бесконечно прекрасный звук. Его невозможно достичь, но можно постараться, поймать его за серебристый хвост и хотя бы намекнуть на него. И вот Звук неожиданно находится, и Нэвус поднимает левую руку. То, что начиналось как случайный удачный аккорд, расширяется, приобретает образ и форму, украшается ненавязчивыми триолями. Дак выпрямляет спину, закрывает глаза; ему не нужно смотреть, чтобы играть, скорее даже наоборот - он не смотрит, чтобы играть вполне свободно. Он уже не думает о том, куда поставить пальцы, чтобы удержать мелодию, он не думает, только чувствует и улыбается, потому что получилось, нашлось, хорошее, светлое, воскресное. Звук затихает, крадется - так ступает лапка кота; звук разгорается ярким пламенем - так пылает сегодня синее небо.
  Печальный и нежный звук обрамляет воскресное одиночество.
[AVA]http://cs320222.vk.me/v320222587/89b3/DeFgp3O3KDQ.jpg[/AVA]

Отредактировано Naevus Duckworth (14-03-2014 23:28:23)

Последняя трель разлилась соловьем по комнате, заполнила самые дальние её углы и замерла на краешке гобелена вышитой птицей. Нэвус некоторое время сидел, бездумно глядя на черное дерево перед собой, завороженный собственной фантазией. Музыка всегда говорила за него больше, чем он сам мог сказать; больше, он сам понимал. Она так или иначе выходила из-под его контроля и выдавала самое сокровенное, самое важное. Может быть, поэтому Дак любил играть в полном одиночестве, когда никто не мог слышать его, никто не мог оценить - в оценке юноша нуждался меньше всего. Теперь уже, не будучи музыкантом по профессии, он критиковал себя сам, а чьи-то комментарии к своим произведениям не мог воспринимать без смущения. Не важно, хвалили его или хулили, Нэвус хмурился и качал головой, отрицая право других говорить о его произведениях. Да и не были они произведениями в полном смысле этого слова - нигде не записанные, они возникали случайно и так же забывались. И никогда не звучали одинаково.
  Как неудавшийся писатель, который тем не менее не может перестать писать, Нэвус Дакворт не мог перестать играть. Он уже не старался создавать полноценные композиции - зачем, если можно дать волю порыву, не ограничивать себя черными пометками в нотной тетради? И чем больше выкладывался юноша, тем меньше ему хотелось, чтобы кто-то ещё слышал его игру. Он редко кому рассказывал о себе - и музыка, самый откровенный из рассказчиков, не должна была предавать его.
  Однако время от времени слушатели находились. Порой - те, кого он не ждал. И кому точно не собирался открываться.
  Дак снова нырнул в море белых и черных клавиш, он снова творил, немного лихорадочен; ему хотелось утвердить что-то прекрасное, что-то, глубоко засевшее в нем, невыразимое, сильное. Он играл октавами, пытаясь отыскать это чувство пусть даже не в затейливости, но в громкости звука. Когда рука устала, Нэвус перешел из грозного в меланхоличный минор, и на нем закончил - немного разочарованный оттого, что не сумел полностью вынуть из себя на пыльный свет странную величественную тоску. И тут, кинув случайный взгляд на длинное тело большой гостиной, он увидел человека. Не просто человека, - того самого человека! Несколько секунд Дак тупо смотрел на Бенедикта Коллинза, который вдруг оказался в его доме.
  Бенедикт. Коллинз.
  Сложно описать всю гамму чувств, испытанных Нэвусом. Сначала - праведное возмущение. Что он здесь делает? Затем - обиду и растерянность. Он что, слышал? Гнев. Да как он посмел услышать?! Жажду мести. А если я возьму невидимый нож и всажу его тебе в сердце, чтобы посмотреть, какого цвета твое вдохновение?
  Дак нехорошо улыбнулся и кивнул Бену. Мальчик казался чувствительным и понятливым, так что почему бы и не исполнить свою угрозу - музыка прекрасно подходит для того, чтобы проникать в самую суть и выворачивать её наизнанку. Посмотрим, Коллинз, как тебе это понравится. Я сыграю о тебе. Я попытаюсь сыграть тебя. Если не выйдет, ты просто услышишь обыкновенную мелодию. Если получится - ты увидишь себя изнутри. Так же, как увидел только что меня.
  И он заиграл. Начав с простой мелодии - она уже бродила у него в голове, немного сказочная, немного наивная, почти как сам Бен. А потом клавиши привычно развернулись во всю ширину своего полотна и заплясали под пальцами пианиста; он нащупывал мечтания и страхи, он нашел и вплел в музыку любовь и радость, печаль и одиночество. Все же больше любви и радости - больше, чем позволяла мысль о своеобразной мести. Когда в конце концов музыка стихла, Нэвус резко встал и пошатнулся. Слишком много эмоций вложил он в игру; желание раскрыть, выпотрошить незваного гостя обернулось против игравшего - он раскрыл и раздал самого себя, как и всегда. Просто на этот раз он говорил о другом человеке. О том, каким он его видит.
- Здравствуй, Бенедикт Коллинз, - Дак прищурился, нетвердым шагом подходя к юноше. - Скажи, будь добр, что ты забыл у меня дома?
[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0314/13/76bd7b.mp3|Benny the Intruder[/mymp3]

[AVA]http://cs320222.vk.me/v320222587/89ac/zrthKpGaHZQ.jpg[/AVA]

Отредактировано Naevus Duckworth (14-03-2014 23:38:51)

Lasciate ogni speranza voi ch’entrate.
  Вышвырнуть.
  Дерзкого гостя, посмевшего заявиться к нему домой и засвидетельствовать рождение новой микровселенной, состоящей из разноцветных нот; мальчика, чью сущность он попытался облечь в музыку; львенка, который неделю тому назад бегал по кладбищу и расплескивал вокруг то поразительную храбрость, то не менее поразительную по экспрессии панику.
  Вышвырнуть?
  Нэвус Дакворт сделал глубокий вдох.
  Ему вряд ли когда-нибудь удастся вполне побороть этот первый порыв возмущения при встрече с Беном. Жесткая и гибкая натура самого Нэвуса никак не могла запросто принять и понять грозную хрупкость светловолосого юноши. Соприкасались беспощадная сталь и тонкий зеленый росток, потрепанная насмешливая птица и чудной миловидный зверек. И птица отказывалась понимать, что ей делать с этим пришельцем из других миров. Нянчиться? Увольте. Помогать? Ещё чего. Защищать? Есть дела поважнее. А серьезно, в качестве равного игрока, Дак рыжего Бена воспринимать не мог. Ему казалось, что любое слово, любой жест способны задеть юношу, а зачем же возиться с тем, кто не способен выстоять против немилосердной утиной природы? Нет, от всего слишком чувствительного и нежного необходимо было отойти – или оттолкнуть, если намеков не понимает. Подобные Коллинзу приносят только проблемы; как с ними говорить, если не умеешь извиняться, как иметь с ними дело, если не умеешь давать поблажек?
  Вышвырнуть.
  Пока не поздно, пока ты не начал зализывать одна за другой невидимые раны, пока не стал винить меня во всех смертных грехах. Уходи, и оставь мне мой покой; я играю с жизнью по другим правилам, и они жестоки; уходи, Бенедикт, и обижайся на меня, сколько хочешь, в своем уютном солнечном мире.
  И Бенедикт уже во второй раз поспешил напомнить Даку, что может иметь дело не только с розовыми пони. Что умеет и сам за себя постоять. Пусть неумело, со смехотворной бравадой, и все-таки может. Во второй раз Нэвус был удивлен и смущен неожиданным отпором, который ему дал упрямый Коллинз. Откуда в этом божием одуванчике бралась внутренняя сила, и почему её никак не получалось сразу рассмотреть? И во второй раз Нэвус позволил себе мысль о том, что его знакомый вовсе не фарфоровая игрушка, какой кажется с первого взгляда, а вполне себе даже бравый оловянный солдатик. Нахальный и не в меру задирчивый.
  Он заявляется в мой дом, говорит со мной так, садится без разрешения, да ещё и требует огневиски?
  И что же, устроить ему трепку или похвалить? 
  Дак некоторое время внимательно смотрел на Бена; затем широко ухмыльнулся и сел на стоящую напротив софу. Вы – одно сплошное удивление, Бенедикт Коллинз, но я люблю приятно удивляться. Это всегда лучше, чем разочарование.
  - Ну уж нет, никакого огневиски, малыш, - фыркнул Нэвус и достал из кармана палочку. - Accio, сливочное пиво!
  На столик между креслом и диваном приземлились две бутылки темно-коричневого стекла; Дак потянулся и взял свою. У него не было никаких моральных установок касательно распития спиртного, однако имелись подозрения о том, что Бен пить не умеет, а потому лучше его и не искушать. Словесная перепалка – одно дело, пьяная потасовка – несколько другое. А уж пьяная потасовка двух волшебников… Нэвус решил поберечь свой дом.
  - Я не буду играть, - сказал Дак чуть погодя, как будто только вспомнил о просьбе гостя. - Не при тебе. Не заслужил ещё, понимаешь? Расскажи лучше, зачем пришел… и моли о пощаде.

Отредактировано Naevus Duckworth (25-03-2014 00:21:29)

Something went wrong.
  Бен продолжал говорить с той же напускной веселостью, но это его словах уже не было бесшабашной смелости; они горчили, и Даку решительно не нравилось то, что он слышал. Бенедикт говорил неправильно. Он понял его неправильно.
  Не он первый, не он последний.
  Но он - первый, кто решил выразить это настолько явно и бестактно.
  Whose speechless song, being many, seeming one,
Sings this to thee: 'thou single wilt prove none.'
  О чем ты говоришь, мальчик, к чему ты ведешь?
  И тут начался один из тех кошмаров, о которых никогда не подумаешь. Такие ситуации не предугадаешь, их нельзя прокрутить в голове и составить искрометный диалог. Потому что они абсурдны. Немыслимы. Так не бывает.
  Этого не может быть.
  Кровь прилила к лицу юноши; он задыхался от гнева, но не прерывал. Да что ты говоришь, мальчик. Нэвус злили даже не столько на сами слова, сколько на то, от кого они исходили. Он уже привык, что таким его считают многие, особенно - отец, и вполне довольствовался образом неприступного замка, остроиглого дикобраза. Никто не тычет пальцем в дикобраза, а значит, дикобраз может быть спокоен, что его не потревожат в лишний раз. Но этот же образ, приукрашенный богатым словарем Коллинза, сейчас оборачивался против самого Дака и скалил на него зубы. Это уже был не дикобраз, а мерзкое чудовище. Oh really? Is that what you really think of me?
  Нэвуса разбирало желание подойти и хорошенько врезать Бену - по-маггловски, без палочки, чтобы почувствовать, как костяшки пальцев разбивают ненавистное лицо. Ненавистное. Я уже ненавижу его? Нет, нет, нет. Ещё нет. Или уже нет. Сила собственных чувств переполнила и опустошила Нэвуса; он выдохнул. Взял лежащую на софе подушку. Ткнулся в неё лбом. Слова, слова, слова срывались с уст гостя, худшего из гостей, слова сплетались в предложения и дорисовывали картинку отвратительного монстра.
  Something definitely went wrong.
  Дак не находил в себе сил, чтобы встать и прервать этот бесконечный поток несправедливого унижения. Он был настолько ошарашен, что никак не мог поверить в реальность происходящего.
  - Может стоит все-таки начать признаваться себе в том, что вкусное – вкусно, теплое – согревает, красивое – заставляет глаз ликовать...
  О чем ты говоришь? О чем ты вообще говоришь?
  - А есть ли у тебя сердце, Нэвус?...
  Он откинулся на спинку софы и отнял подушку от лица. Как будто его только что облили помоями. Впрочем, помои лучше человеческого заблуждения. Особенно - искреннего. Особенно заблуждения человека, который никак не должен был заблуждаться. Таким ты меня увидел, малыш? Таким ты нарисовал себе меня после Хайгейта? После того, как мы едва не сдохли там... вместе?
  - Какой же ты лицемер, Бенедикт Коллинз, - зачем я вообще говорю с тобой? - Давай по порядку, - почему я просто не выкину тебя на улицу? - Ты приходишь в мой дом, - без предупреждения. - Ты ведешь себя довольно нахально, - хотя как раз-таки это я готов тебе простить. - Это хорошо. В смысле, это не важно. Вежливость - не мой конек, кто я такой, чтобы требовать её от кого-либо ещё.
  А потом ты решил разрушить все очарование теплого воскресенья. И все же я не могу тебя отпустить. Не с этим ужасом, порожденным твоими догадками и домыслами.
  - Есть два... как минимум два типа людей, Бенедикт. Есть те, кто отдает. И есть те, кто держит при себе. Ты раздаешь щедро. Когда нужно и когда не нужно. Ты - дом с открытыми дверьми, и ты хочешь проходить в дома других людей так же свободно, как пускаешь их к себе, - и все-таки, какого черта я говорю с тобой об этом? Разве не пора уже дать тебе ускоряющий пинок по направлению к выходу? - Видишь ли, не всем приятно держать двери открытыми. Сквозняк получается. И вот ты стучишься в закрытую дверь, она  не открывается сразу - с чего бы вдруг, а? Хозяин не успел даже взглянуть на гостя, он не обязан никого впускать. Дверь закрыта... и ты возмущаешься. Как же так, почему меня не пускают!
  Я определенно сошел с ума. Все эти метафоры... серьезно, Нэвус Дакворт?
  - И ты решаешь, что раз дверь заперта, она заперта перед всеми. Ты не видишь и не слышишь, что происходит за дверью - и думаешь, что за ней ничего нет.
  Сейчас за ней точно ничего нет. Ты выпотрошил меня, глупый мальчик, забрал всё своими нелепыми обвинениями. Полегчало тебе? Понравилось?
  Дак посмотрел на Бенедикта, впервые с того момента, когда начал говорить.
  - Надеюсь, ты просто слишком эмоциональный. Надеюсь, - он устало потер тыльной стороной ладони лоб. - Ты показался мне хорошим человеком. Вряд ли ты наговорил все это в попытке задеть меня. Я скажу тебе одну вещь... по секрету. Мне не все равно. Невероятно, правда? Ты и представить себе такого мог. Мне не все равно.
  А вот чего Нэвус никогда не скажет, так это каких усилий ему стоило выдать секрет. Потому что "все равно" было девизом его жизни; I don't care. I don't care what they think, I don't care what they do, I don't care what they feel. И только редкие люди выпадали из этого обезличенного they. После событий на кладбище Бенедикту просто судилось стать человеком вне they. Только Дак никак не ждал, что придется сказать об этом прямо. Что он сам захочет сказать это.
  - Дурак ты, Бенни, - неожиданно выдал Нэвус. - Ни слова подобной чепухи - и оставайся. Проведу тебе экскурсию по дому, познакомлю с портретами предков, подарю книгу из библиотеки. Но если все ещё горишь желанием рассказать мне, кто я такой и что в моей жизни не так - уходи. Пожалуйста.

Отредактировано Naevus Duckworth (31-03-2014 00:21:18)

[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0414/f1/feaf43.mp3|L'Arpeggiata – La dama d'Arago[/mymp3]
  И вот оно наконец закончилось, это страшное и грубое вторжение в его тихий воскресный день – закончилось робкими словами, слабыми. Меч, который Бенедикт занес без малейшего сомнения в своей правоте и так смело опускал на голову своего врага, рассыпался; грозные речи, в которые он вкладывал столько эмоций, потеряли разрушительную силу. Они сказали друг другу намного больше, чем обычно говорят малознакомые люди; слишком много, по правде говоря. В стремлении отстоять свое право держать двери закрытыми, Дак поневоле приоткрыл их - ровно настолько, чтобы показать, что за ними вовсе не василиск, брызжущий ядовитой слюной, но всего лишь человек. Как мило с моей стороны, - повторил Нэвус про себя слова незваного гостя. - Может быть, я неправ, и мне в самом деле стоило выставить тебя за дверь - пожалуй, ещё до того, как ты начал свою проповедь. Но я не мог. Не мог. Не хотел. Ты не хотел так ошибиться, а я не мог позволить тебе поверить в свои слова.
  Потому что нам с тобой ещё предстоят прогулки по недружелюбному месту упокоения умерших, и хотелось бы думать, что в случае чего мне на помощь придет напарник… а не враг. В качестве врага я удовольствуюсь и жадным до артефактов кровопийцей.
  Это очень мило с моей стороны.
  Дак чуть приподнял уголки губ, ровно насколько, чтобы показать, что не сердится. Он и в самом деле не сердился - с того самого момента, как проглотил свой гнев и заставил себя говорить правильные слова, нужные слова, которые помогут, а не разрушат едва начавшиеся взаимоотношения окончательно. Бенедикт был важен для задания, но Нэвус слукавил бы, сказав, что только поэтому старался переубедить мальчика. Нет, что-то в этом чрезмерно возбужденном и красноречивом юнце подкупало. Да, он был навязчивым, громким, импульсивным. Да, он резко реагировал на всякий раздражитель и видел морских чудовищ в аквариумных рыбках. Однако в то же время он был смелым и смекалистым, в меру дерзким и уверенным в себе. И раз уж им довелось работать вместе, Дак предпочел бы акцентировать внимание на этих чертах характера Бена-из-Министерства. Хотя кто знает, сколько раз ещё придется осаждать буйный пыл мистера Коллинза.
  Некоторое время Нэвус молчал, не думая о том, покажется ли пауза неловкой Бенедикту. Он намечал про себя примерный план прогулки по поместью и размышлял, стоит ли показывать Бену комнаты для гостей. Наверное, лучше не делать этого; в них убирались редко, а толстые слои пыли Бен при желании может понаблюдать и у себя дома. Дак взял со стола свою бутылку пива, встал и осмотрел гостиную. Солнечный свет покоился на тяжелых нежно-голубых портьерах высоких окон, на светлых обоях с цветочным узором, на деревянных ножках кресел и статуэтке гиппогрифа из лунного камня, стоящей на каминной полке. Бен, который все ещё стоял возле рояля, тоже согретого и позолоченного послеполуденным солнцем, казался совсем рыжим. Нэвус подозвал юношу движением.
  - Торжественно объявляю экскурсию открытой. Дамы... которых здесь нет, и господин, приветствую вас в поместье Мейнард. Хотя никакое это не поместье, конечно, просто большой дом в одном из тихих районов Лондона. Был построен в 1897 году Изадорой Кроули, - на деньги её мужа-маггла, но об этом я тебе рассказывать, пожалуй, не стану. - В нем жили семья почтенной леди и её брата, Джонатана Мейнарда, моего прадеда. В ходе сложных жизненных перипетий и нескольких неудачных помолвок дом перешел к моему деду, - даже не знаю, радоваться или жалеть Корделию Кроули, которой так и не удалось выйти замуж. Дак отхлебнул пива и продолжил. - Впрочем, все это было давно и не правда. Мы находимся в большой гостиной, в которой много сидячих мест для несуществующих гостей и замечательный старый рояль, любовь всей моей жизни. А это, - он указал левой рукой на длинное вышитое полотно, висящее на одной из стен, - гобелен, привезенный Арчи Мейнардом, пра-пра-прадедом, из Италии. Вроде бы он его не украл, а выиграл в карты, что, впрочем, одно и то же.
  В правом углу полотна была вышита "Дама с горностаем", но на этом картина не заканчивалась; справа налево из темноты проступали контуры деревьев, а в противоположном углу сидел миловидный юноша с листком исписанной бумаги в руках.
  - Посмотри ей в глаза, - посоветовал Нэвус, ожидая, когда же Чечилия заметит, что на неё обратили внимание. - Только не пялься. Попроси показать.
  Секунда. Вторая. Девушка медленно обернулась, взглянула на них и улыбнулась. Горностай зашевелился, высвободился из её рук и спрыгнул куда-то вниз - вне полотна его не было видно. Через несколько мгновений он появился слева, взобрался вверх по одеждам юноши и сел ему на плечо, после чего быстро выдернул листок из рук и снова скрылся за рамой. Вскоре он оказался на коленях у дамы; она отобрала у него письмо и прочла его, рассмеялась и уронила послание. Юноша в левом углу гобелена печально вздохнул, встал и шагнул за раму, а когда вернулся, то снова держал в руках листок.
  - Жестокая Чечилия, - по крайней мере, так гласила подпись на раме, в которую было заключено полотно. - Она была любовницей Людовико Сфорца - и, подозреваю, нравилась не одному только герцогу, но и другим мужчинам. Была ли она ведьмой, хороший вопрос. Скорее уж один из несчастных влюбленных оказался волшебником. Хотя честно признаюсь, это всего лишь легенда, гобелену не больше двухсот лет, я проверял, - в первую очередь из любопытства, но также и как ученый. В магической истории немало легенд оказываются правдой, и немало "проверенных" фактов на самом деле - не более чем красивые легенды.
  - Больше здесь ничего особенного, - можно было бы рассказать Бену о том, что лунный гиппогриф был подарком Анны Мейнард своей невестке Фриде в день свадьбы, но подобные семейные истории казались Нэвусу довольно личными и не предназначенными для первых попавшихся ушей. - Столовая тебя едва ли заинтересует, так что пойдем в галерею.   
  Но сначала - в коридор перед галереей, знакомиться с родственниками.

Отредактировано Naevus Duckworth (15-04-2014 20:17:44)

Его домашние ботинки, старые и разношенные, стучали по светлому паркету. В тщетных попытках выбраться из лабиринта кресел, диванов и столиков, Нэвус споткнулся о скамеечку для ног и негромко, но с чувством выругался. Добравшись до высоких белых дверей, ведущих в коридор, он протянул руку и коснулся золотистых узоров на наличниках. Помедлил немного, словно раздумывая, вести ли гостя дальше, а затем толкнул обе створки. Переступив порог, юноша обернулся на Бенедикта - следует ли он за ним, куда смотрит, заинтересован ли. Никогда и ни за что Дак не станет рассказывать истории человеку, который не готов слушать.
  Здравствуй, мое прошлое и настоящее, запечатленное маслом на холсте.
  Окна справа, обрамленные терракотовыми портьерами, выходили в сад. Все они были открыты нараспашку, и ветер то и дело приподнимал легкую тюль. В конце коридора в проеме одного из окон виднелась ветка магнолии, словно протянутая для подаяния рука. Дак в который раз напомнил себе, что надо бы поговорить с садовником о разросшемся дереве.
  Они прошли мимо арочного прохода в галерею, и Нэвус подвел Бена к первой картине. На ней, утопая в глубоком старинном кресле, мирно спал пожилой мужчина с длинной гривой седых волос и роскошными усами. Одет он был в темно-зеленую мантию и держал в руках большого кота, который, в отличие от хозяина, внимательно следил за посмевшими нарушить его покой.
  - Арчибальд Мейнард. Считается основателем рода. Мать итальянка, отец происхождения сомнительного. Пил огневиски как воду, побывал в Африке, из достижений только удачный брак и пятеро детей. А это его любимый кот Франциск Второй... я не шучу, именно так его и звали. Арчи. Арчи! - старик - хотя язык не поворачивался называть старшего Мейнарда стариком, таким здоровым и цветущим, несмотря на седину, он казался, - поднял голову и приветственно улыбнулся. - Это Бенедикт Коллинз, заноза в моей... хм, то есть мой временный напарник. Скажешь ему что-нибудь?
  Мейнарды были людьми своеобразными при жизни, такими же оставались и после смерти. Изображенные на портретах предки Нэвуса очень редко обращались к самому обитателю дома и его немногочисленным гостям, зато часто шагали друг к другу через рамы и о чем-то шептались. Но время от времени, особенно если перед ними был человек незнакомый, они выдавали многозначительные фразы, напоминающие то ли загадки, то ли пророчества. Дак не придавал этому особого значения, но людей непривычных туманные слова давно умерших впечатляли.
  Выдержав недолгую паузу, Арчибальд склонил голову чуть влево, кивнул то ли в ответ, то ли каким-то своим нарисованным мыслям, и выдал:
  - Dio vede tutti i nostri peccati, però vede anche il nostro pentimento.
  Отлично сказано. Знать бы ещё, о чем. К удивлению Нэвуса, Бен не стал просить, чтобы ему перевели фразу. Ну замечательно, ты ещё и итальянский язык знаешь.
  - Деда, а как же старый добрый английский?
  Прапрадед только подмигнул, почесал кота за ухом и закрыл глаза, намекая, что разговор окончен.
  - Я не буду тебя ни о чем спрашивать, - Дак повернулся к Бену и поднял руки - мол, сдаюсь. - Все равно это меня не касается.
  Следующий портрет - коллективный.
  - Это Гвенда Мейнард, жена Арчи, - Дак указал на старую женщину в длинном черном платье и аккуратной шляпке, - привет, прапра. Это Джонатан, мой прадед. Его сестра Изадора. Муж Изадоры, Брендан Кроули, их дочь, Корделия, - супружеская пара помахала им руками, девочка в желтом платье фыркнула и скрылась за спинкой дивана. Следующий портрет. - А это младший сын Арчи. Теобальд Мейнард, его жена Валери, их сыновья, Бальтазар и Тобиас. Первый пошел в деда, спустил все наследство, и даже женить его толково не удалось. Второй сделал карьеру в Министерстве, гордость семьи. Бетани, самая младшая из детей Арчи, играла за сборную Англии охотницей, вышла замуж на Фаррелла. С лошадкой в руках их сын Прентис. Эбигейл, её дочь, ещё жива и готовит варенье из ревеня. Настоящее, - Дак сделал ударение на этом слове, намекая, что варенье из ревеня, приготовленное кем угодно ещё, не имеет права называться таковым. - А ещё курит трубку и отменно бранится.
  Дальше - миниатюра в овальной рамке. На ней изображен красивый молодой человек, его длинные темные кудри перевязаны лентой, в петлице - белый цветок шиповника.
  - Освальд Мейнард, - некоторое время Дак не мог выдавить из себя ничего больше. Ему вспомнились старые нотные листы, которые он нашел на чердаке десять лет назад и в течение нескольких недель приводил в порядок. Какими неожиданно нежными и легкими оказались мелодии - а ведь мальчик был уверен, что человек с тяжелой судьбой не может создавать нечто настолько прекрасное, эфемерное. - Он был музыкантом, играл на фортепиано. Несчастная любовь. Покончил с собой в двадцать семь.
  Нэвус не стал вдаваться в подробности.
  - Здесь дедушка Тобиас с детьми, все они живы, единственная ветвь рода, сохранившая фамилию Мейнард. А это бабушка Сью и её дочери. Портреты написаны до пятидесятого года, так что моих многочисленных кузенов можно увидеть только на колдографиях, - Дак шагнул вперед и невольно расплылся в улыбке. - Дедушка Бродерик. Родной дедушка, - уточнил юноша. - И его жена, бабушка Фрида, она была немкой. Их сын Луис, погиб во Второй Мировой, - улыбка дрогнула. - А это их дочери, Лорелей, Доротеа и Нелли, моя мать, - улыбка окончательно угасла.
  Давай, Нэвус Дакворт. Рассказывай, что же ты медлишь. Ему вспомнились пустые коридоры Хогвартса - пятый курс, первые рождественские каникулы, когда он не поехал домой. Сны-о-пустом-доме. Несъеденные завтраки, обеды и ужины. Молчание вместе с Гестией и Фабианом. Молчание вместе с Доркас. Он никак не мог заставить себя говорить тогда, не может и сейчас. Уже не потому, что слишком живы воспоминания, а потому, что не знает, как же распутать для Бенедикта клубок взаимоотношений, связывавших его с родственниками. И стоит ли его вообще распутывать.
  - Мать ушла, когда мне было пять лет, - бесцветным голосом начал Дак. - Отец... отец, - смешок; как же объяснить, почему они друг друга не выносят. - Ну, он есть. Работает.  В общем, чем реже мы видимся, тем лучше для нас обоих, - пальцы сжимают горлышко бутылки. - Тетя Доротеа живет в Ирландии и безуспешно пытается приструнить моих кузенов, - шаг в сторону, к последней картине, где, почти копируя позу Арчибальда, сидит молодая девушка с черным котом на руках. - Тетя Лорелей. После смерти деда дом принадлежал ей. Она пропала девять лет назад.
  Черный Эйты, которого Дак брал с собой в Хогвартс, исчез почти сразу после этого. Просто выскользнул из замка однажды и не вернулся; некоторое время мальчик убеждал себя, что старый кот отправился искать свою хозяйку, но потом бросил зря надеяться.
  - Бен, - Нэвус не без труда отвел взгляд от портрета тети. - Ты можешь спрашивать, если хочешь. Не обещаю, что отвечу, - он сел на подоконник, осторожно отодвинув магнолиевую ветку, - но постараюсь. А если вопросов нет, то допивай и пойдем в галерею.

[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0614/da/2c761e.mp3|П. И. Чайковский - Апрель (Подснежник), исп. М. Плетнёв[/mymp3]
  Он постукивал пальцами по подоконнику, мурлыкал про себя "Подснежник" и вспоминал.
  - Лорелей...
  Где-то так же произносил её имя старина Генри, тот самый нахальный Генри, который в свое время гонял Дака по всему дому, стаскивал со старой яблони, придумывал ему прозвища и отбирал заветные пакетики "Берти Боттс". Таким же задумчивым и туманным стал его взгляд, и он точно так же не потребовал от Нэвуса долгих рассказов и мучительных объяснений. Генри все понимал, как сейчас понял Бенедикт, только Генри даже спрашивать ничего не понадобилось.
  Просто на следующий день в саду появилась маленькая магнолия.
  Это было так забавно, почти смешно. На лбу Доротеа с тех пор залегла глубокая морщинка; линия губ, казалось, стала ещё тоньше, а взгляд темно-серых глаз - тяжелее. Женщины Мейнард сильные. Жизнерадостные и меланхоличные, открытые и замкнутые, общительные и молчаливые. Но безусловно сильные и нисколько не сентиментальные. А вот мужчины, напротив, ранимые. Безрассудные и сдержанные, ласковые и равнодушные, храбрые, осторожные. Но всегда необъяснимо хрупкие, их так легко отметить горечью утраты, так сложно зашить и сгладить след от шва.
  Поэтому тетя Доротеа распоряжалась официальными бумагами, а кузен Генри сажал деревья.
  - Любил ее?
  Нэвус издал невнятный звук. Он слишком привык подолгу находиться в одиночестве и разговаривать с самим собой; мелодия апреля так ярко, так живо звучала в его голове, что он сдержался в последний момент. Лорелей была подснежником, была апрелем. Уже не зима - зимой была Доротеа. Не лето, шальным летом был Луис. И не осень, таинственной, печальной и необъяснимой осенью была его мать. Лорелей, легкая улыбчивая Лорелей, в платьях и светлых мантиях, с ниткой бирюзы на шее, она стояла на пороге. Жизни и смерти, смены сезонов, возвещала о прекрасном, но сама оставалась где-то вне, в тени.
  Любил ли я её?
  Конечно, - мог бы ответить он. - Конечно же, я любил её, ведь она научила меня слушать и слышать, видеть и воспринимать. Она показала мне мир и его многочисленные краски. Она стала для меня наставником и проводником, родителем и сестрой. И она любила меня; не как мать, безоговорочной беспричинной любовью, но как учитель, чей ученик оказался достойным вложенных в его развитие усилий. Как можно было не любить Лорелей? Её имя до сих пор звучит для меня журчанием прохладного высокогорного источника, шелестом едва проклюнувшейся листвы, запахом цветущих абрикос.
  - Я и сейчас люблю её, - сказал вместо этого Дак и замолчал, изумленный собственной откровенностью.
  Нэвус мог бы укорить себя, поддразнить, назвать мечтательным дураком, но отчего-то не стал. Он так долго молчал, так долго и бессмысленно удерживал в себе мучительное многословие, которое хотелось выкричать, выплакать, выплеснуть. Прошла та непосредственность, с которой он делился своими переживаниями в школьные годы; Нэвус Дакворт, историк, артефактолог, вредный и ворчливый тип, разучился говорить о том, что задевало и тревожило его. Зато он научился молчать - ещё глубже и терпеливее, чем раньше, хотя, в общем-то, молчать он умел всегда.
  С тобой не помолчишь, да, Бенни? Ты хочешь знать все. Ты и без того стараешься не торопить и не расспрашивать, но я же вижу, тебе любопытно. Ты художник и впитываешь каждую историю любви и потери с радостью, за которую тебя невозможно винить.
  - Когда-нибудь, - Дак слез с подоконника и сладко потянулся. - Когда-нибудь, если ты вытерпишь меня достаточно долго, я расскажу тебе о ней больше. Может быть. Но не сейчас.
  Стоило добавить что-то объяснительное, что-то вроде "прости, я пока не могу этого сделать, не могу и все тут". Но Нэвус не любил извиняться за то, в чем не считал себя виноватым. Эту дверь он пока подержит закрытой, и Бену придется набраться терпения, если он и впрямь пожелает узнать, что за ней.
  Дак поставил пустую бутылку на место, где только что сидел, и махнул рукой Коллинзу, чтобы тот сделал то же самое. Они перешли в галерею - официальную её часть, где висели картины известных и не очень художников магического происхождения. По всей длине галереи были беспорядочно расставлены мягкие диванчики без спинок, обитые темно-зеленым бархатом.
  - Большую часть полотен собрали Изадора и Корделия Кроули, мать и дочь. Отсюда и в другой конец, они расположены в хронологическом порядке. Моя любимая, - признался Нэвус, когда они приблизились к последним картинам в помещении. Он указывал на широкое полотно, где в пронизанном солнечным светом лесу танцевали дриады. - А здесь, - юноша подошел к небольшой двери и повернул торчащий из замочной скважины ключ, - картины маггловских художников. В левой половине - оригиналы, все, которые смогли добыть, в правой - репродукции и копии.
  Дверь скрипнула, и Дак невольно передернул плечами. Он давным-давно убрал Магритта в самый дальний угол и закрыл плотной тканью (продать или выкинуть злосчастную репродукцию Нэвус почему-то не решился). И все равно каждый раз, стоило ему открыть дверь заветной комнатки, перед глазами явственно вставал жуткий образ серебристой рыбы с человеческими ногами.
  - Ты ведь не начнешь сейчас вопить, что мы предатели волшебного сообщества, раз интересуемся творческим наследием магглов? Если да - становись в очередь. Если нет, заходи.

Отредактировано Naevus Duckworth (01-06-2014 12:20:42)

Regina Spektor - All The Rowboats
  Есть ли у вас дома страшный чулан? Шкаф? Чердак? Или, быть может, вы боитесь спускаться в подвал? Есть ли у вас дома какое-нибудь страшное место, которое, в общем-то, ничего особенным не отличается – но несет на себе печать вашего испуга? Место, где вы в свое время (желательно будучи впечатлительным ребенком) испытали самый настоящий ужас (желательно беспричинный), который не можете связать ни с одной конкретной вещью, только с этим местом вообще?
  Чем темнее в таком месте, тем лучше – легче навоображать себе всякого. Оно должно быть ещё страшно неухоженным, с паутиной, или с плесенью, или мхом, а лучше всего и побольше, и чтобы пыль вздымалась пушистым облаком, стоит вам ступить в чертоги страха. Конечно, это всего лишь рекомендации. Далеко не всегда удается ребенку найти страшное место, которое соответствовало бы такому идеальному образу; приходится довольствоваться тем, что подбрасывает случай. Нэвусу Дакворту, который в те далекие и беззаботные времена звался Даклингом, случай подбросил вторую галерею, скрытую галерею.
  Первый раз я попал в скрытую галерею в восемь лет. Почему-то тогда дверь в неё была защищена заклинанием, её нельзя было просто так увидеть. Может быть, раньше, случись кому-нибудь прийти к нам в гости, кому-нибудь из волшебников, нас бы не поняли? Не знаю. Я привык к мысли, что сейчас вопрос о чистоте крови, о том, что подобающе или нет для колдуна, стоит намного острее, чем раньше. Не знаю. В любом случае, тогда это была действительно скрытая галерея, а все скрытое страшно хочется поскорее увидеть. В моем случае слово «страшно» стоит использовать в буквальном смысле. Мне было очень, очень страшно. То есть… едва ли это можно объяснить. Я увидел картину. Рене Магритт. Магритт рисовал разное, и по большей части вещи не самые очевидные, но кто бы мог подумать, что восьмилетний я испытаю самый настоящий ужас при виде женского тела с головой рыбы. Кто бы мог подумать, что этот кошмар будет преследовать меня и в жизни сознательной. Это мой боггарт. До сих пор. Не смерти друзей или родственников, не собственная смерть. Думаю, это даже логично. Ведь чем питается боггарт? Страхом. Какой страх сложнее всего преодолеть? Панический. Иррациональный. Глядя на безжизненные тела друзей, ты сможешь рано или поздно осознать, что это неправда. Хотя бы потому, что в происходящем нет логики: что это, почему они мертвы, с чего все началось. Включаешь мозги и справляешься. С иррациональным страхом совладать намного, намного сложнее. Потому что там никакие «почему» и «что происходит» не срабатывают, ты вообще не можешь найти ни начала, ни конца, просто утопаешь в собственном ужасе, захлебываешься им. Так очень легко сломаться, на самом деле, и это тоже страшно. Поэтому боггарт выбирает именно этот образ.
  Больше всего я боюсь, что это тело, это существо, беспомощно развалившееся на песке, однажды поднимется. Когда я встретился с боггартом впервые, я не успел этого понять, все произошло слишком быстро. У нас был хороший преподаватель, я быстро выпалил Riddikulus и все закончилось. А вот во второй раз я даже не смог вспомнить заклинание, зато хорошо рассмотрел существо. И оно пыталось встать. Я видел его так отчетливо, чуть ли не чувствовал прикосновение влажной жесткой чешуи. Оно доберется до меня.
  Всегда кажется, что оно доберется до тебя. Рыба с картины. Бука из чулана. Вампир со шкафа. Бабай под кроватью. Взрослей, не взрослей, но в тебе всегда будут жить твои детские страхи, самые яркие, самые сильные.
  Казалось бы, однажды побывав в страшном месте и обнаружив для себя его страшность, ребенок должен бы обходить его стороной и не упоминать даже в мыслях. Но мы говорим о детях, а это крайне любопытные и непоследовательные создания. Некоторые из них также верят, что страхи нужно исследовать и побеждать. И они идут снова и снова в страшные места. У некоторых получается посмотреть в лицо тому, что вызвало у них ужас, и перестать бояться. А некоторые видят нечто, что пугает их ещё больше, и уже необратимо.
  Нэвус Дакворт, будучи в те далекие времена Даклингом, играл в прятки с кузенами и решил спрятаться (почему бы и нет?) во второй галерее. Так, думалось ему, он может выиграть, потому что не все дети знали о наличии потайной двери. Которая со скрипом и звонким щелчком захлопнулась за спиной у мальчика, оставляя его в одиночестве. Или нет, в компании: в замечательной компании тусклой позолоты рамок и полсотни портретов, натюрмортов, пейзажей и марин.
  Я не могу сказать, что тогда произошло. До сих пор не понимаю. Тогда мне было жутко, а сейчас, вспоминая об этом, я скорее близок к гневу. Знаешь, это моя работа – находить ответы, разгадывать ребусы заклинаний. Загадки. Я люблю загадки. Но есть вещи, на которые нет ответа, нет ни правильного, ни ложного ответа. Что-то произошло. Я не могу этого объяснить. Поэтому злюсь. И мне каждый раз неприятно об этом вспоминать, потому что я снова и снова пытаюсь объяснить произошедшее и не могу.
  Это случилось сразу. Одновременно. Необъяснимо. На большой картине был изображен шторм на Эгейском море, и внезапно вода хлынула через край, я услышал, как грохочет гром и на миг ослеп от засверкавших молний, а вода все текла и текла, и хлюпала у меня в ботинках. Ты читал Льюиса? Так Эдмунд и Люси попали в Нарнию снова. И с ними этот паренек, как же его звали, мерзкий такой. У меня с Нарнией ничего не вышло. Кажется, я закричал. Из другой картины на паркет шагнул сатир… или это был сам Вакх? Он улыбался, гримасничал, и пел что-то низким грудным голосом. И тогда сзади меня обхватили руки, и я уже не кричал, я орал, вопил от ужаса, потому что это были холодные белые руки утопленницы. Офелия, просил я, Офелия, отпусти!
  Дверь отворилась, и вошла Доротеа. Она хмурилась, как умеет хмуриться только она: на её лице читались укоризна, и разочарованность, и немного скуки, и ещё наказание. Да, она могла ничего не говорить, а я уже знал, что буду наказан. И я был счастлив видеть это лицо. Никакие наказание не могло сравниться с тем, что я испытал только что, и я радостно отстоял в углу положенные полчаса, и пропущенный десерт казался мне жалкой мелочью, на которую не стоит тратить драгоценное время. Стоит ли говорить, что, когда я выходил из галереи, ботинки мои были абсолютно сухими, а все картины спокойно висели на своих местах?
  Была ли это магия или просто разыгравшееся воображение десятилетнего мальчика? Кто знает.
  Кто знает, что происходит со старыми картинами в темных комнатах. Кто знает, о чем поет заскучавший Вакх и куда плывет потрепанная штормом каравелла. Кто знает.
  – Ну что, пойдем? – позвал Нэвус Дакворт, которого уже звали коротко и по существу – Даком. Он стоял у окна, скрестив руки на груди и время от времени поглядывая во двор; он нетерпеливо постукивал пальцами по левому предплечью. – У нас впереди библиотека, и там, знаешь ли, целых три этажа. Боюсь тебя туда пускать, до рассвета не выйдешь.
  Дак старался не смотреть влево, где ему приветливо ухмылялся Вакх с виноградной лозой в руке, и вправо, где покачивалась на волнах изящная каравелла. Рыжая макушка Бена была спасительным островком среди масляных мазков и прямоугольных рамок. Иногда Нэвус перехватывал взгляд Коллинза и успокаивался, потому что не видел в светлых глазах никакого страха, только воодушевление человека, неравнодушного к искусству.
  Может быть, именно сегодня мое страшное место перестанет быть страшным. Не галерея, где я встретился лицом к лицу с неизвестным и жутким. Просто вторая галерея, та самая, где бродил и улыбался веснушчатый восторженный юнец. Я был бы тебе очень благодарен, Бенедикт Коллинз, если бы ты забрал из этой комнаты страх и оставил в ней немного своего теплого и безопасного солнца. Может быть, им это тоже понравится.
  Ну что, пойдем?

[AVA]http://cs618216.vk.me/v618216587/e064/5FPN8OlscO0.jpg[/AVA]

Отредактировано Naevus Duckworth (22-07-2014 23:45:35)

Andre Gagnon - Adagio
I could never have dreamt that there were such goings-on
in the world between the covers of books,
such sandstorms and ice blasts of words,
such staggering peace, such enormous laughter,
such and so many blinding bright lights,
splashing all over the pages
in a million bits and pieces
all of which were words, words, words,
and each of which were alive forever
in its own delight and glory and oddity and light.
- Dylan Thomas
  Книги, книги, книги; старые книги, новые книги; маленькие карманные издания и громадные фолианты; в красной, синей, зеленой коже; с золотым, с серебряным тиснением; сборники стихов, повести, романы, рассказы, очерки, эссе. Библиотека поместья была сокровищницей, местом, где хранилось самое ценное и дорогое имущество Мейнардов. Что галеоны, сикли и кнаты, бесполезными грудами сваленные в сейфах Гринготтса! Вот он, настоящий клад, который можно взять в руки, вдохнуть запах, открыть на любой странице и погрузиться в драмы иных миров.
  Нэвус Дакворт предельно равнодушно относился к своему относительному богатству, но нежно и преданно любил книги, и только поэтому признавал себя вполне справедливо небедным человеком. Библиотека имела три этажа, в стены были встроены стеллажи, а полки их наполняли тома, тома, тома. Винтовая лестница слева и справа вела на второй, а затем и на третий этаж; стены помещения закруглялись, так что внешне оно имело вид приземистой и упитанной башни в конце левого крыла дома. Сквозь стеклянный купол крыши библиотеку щедро заливали солнечные лучи; кроме этого, окна были только со стороны сада.
  На первом этаже стояли кресла, два диванчика, столы и несколько книжных шкафов. На одном столе лежали аккуратно сложенные листы чистой бумаги, перо и чернильница; на втором то же самое, но в творческом беспорядке, придавленное «Мифами и сказаниями кельтов». Нетрудно было догадаться, за каким из столов работал Нэвус.
  Ему было пять, когда мать ушла от отца; с шести лет Лорелей забирала его к себе домой на выходные, на неделю, на месяц, а то и дольше; с девяти Дак фактически жил в поместье, и самым дорогим его сердцу местом стала библиотека. Он читал, чтобы забыть о плохом; читал, чтобы узнать новое; читал, потому что не мог не читать, так сильно влекли его к себе тревоги чужих сердец. Он был капитаном корабля, золотоискателем, рыцарем, мошенником; он дрался, спасал, спасался сам, совершал немыслимые ограбления и сбегал от правосудия; он побывал во всех странах, которые описаны в книгах, и испытал на себе все радости и печали книжных персонажей.
  Читать он мог где угодно: в гостиной, в саду, на веранде, в комнате у деда (тогда его здравствующего), у себя, наверху; но чтение в библиотеке было особенным. Как если бы от каждого томика, от каждой книги тянулась незримая ниточка, связующая воедино все когда-либо написанные истории. Вживаясь в одну историю, невольно задеваешь и остальные. Библиотека становилась отдельным миром, миром, в котором оживают идеи и персонажи, где каждое напечатанное слово приобретает особый смысл. Здесь нельзя было сказать «так не бывает» или «это выдумки» – само место не позволяло подобных кощунственных мыслей. Слова, оформленные в предложения, заключенные в строгую форму абзаца, плели нить рассказа, захватывающую, предельно реальную.
  Нэвус приветствовал обитель книжных мудростей легкой улыбкой и ступил чуть в сторону, пропуская Коллинза вперед. Полюбуйся, мой беспокойный друг, вдохни запах страниц и кожи, проведи пальцем по чернильным строкам. Забудь себя, забудь, что существует внешний, реальный мир, и она откроет перед тобой двери в мир книжный. Ты видишь золотые нити? Видишь, как вздыхают дамы и кланяются кавалеры на старинных гравюрах? Они настоящие. Надеюсь, ты понимаешь, насколько.
  – На первом этаже в основном современная литература, а также словари, справочники и атласы в отдельном шкафу. На втором XIX и XVIII век, и на третьем – все, что раньше. Стеллажи разделены на сектора, они надписаны вверху, ты увидишь. Слева направо от входа: художественная литература, историческая, философия и пособия по магии. В остальном по алфавиту. – Дак оглянулся на Бена и добавил: – Насчет философии не обольщайся, там дикая смесь из всего, что нельзя назвать беллетристикой или историей, и с помощью чего не научишься колдовать.
  Наверное, имело смысл сделать больше разделений, и, скажем, выделить отдельное место для биографий, которые сейчас стояли вместе с художественной литературой, или пособий по искусству, небрежно задвинутых рядом с трудами Локка, Гоббса и Руссо. Но Даку не хотелось менять давно заведенный порядок, да к тому же это заняло бы много времени.
  – На каждом этаже есть три лестницы, хочешь достать что-то с верхней полки – подзываешь к себе. Почти каждый стеллаж имеет две стороны, чтобы он развернулся, нужно попросить. Ostendendum occultis! – Дак достал из кармана джинс палочку и указал ею на ближайшую полку. Та со скрипом ушла чуть глубже в стену, медленно развернулась вокруг своей оси и с едва слышным щелчком стала на место. – Не забудь отойти, чтобы не задела.
  Дак взял со стола книгу, сел в кресло и махнул Бенедикту рукой.
  – Броди сколько хочешь, не буду стоять у тебя над душой. Не пробуй разворачивать стеллажи у стены, которая со стороны сада. Где окна. Там нет ниш, стены тоньше. Наверху придерживайся за поручень с внешней стороны прохода, я не стану тебя ловить, если свалишься. И, – Нэвус потянулся к столу и взял с него карандаш, – мое обещание в силе. Ты можешь выбрать себе любую книгу... хотя нет. Собрания сочинений разорять не разрешаю. В остальном – твоя воля. Age!
  Предоставив Коллинзу полную свободу действий, Дак раскрыл книгу. Он перелистнул несколько страниц, чтобы найти место, где остановился и стал читать, подчеркивая темным грифелем карандаша интересное.
  Он ещё не задумывался об этом, но ему было любопытно, что Бен захочет взять  себе. Классику? Какого-нибудь современного автора? Что-нибудь профессиональное, по работе, или сочинения древнегреческих мыслителей? Нэвус ещё не вполне понимал, что представляет из себя Бенедикт, и книга, некая ещё не выбранная книга, должна была стать своего рода ключом к разгадке, пусть даже частичной.

Отредактировано Naevus Duckworth (20-08-2014 18:50:08)

[audio]http://pleer.com/tracks/6865390Tpdy[/audio]
Пока Земля оборачивалась вокруг собственной оси, тени деревьев из сада удлинялись и захватывали библиотеку. Искривленными щупальцами тянулись тени яблонь, стройные пальцы березовых веточек касались подножия стеллажей. Нэвус Дакворт взял со стола волшебную палочку, взмахнул ею и подхватил очки – ещё мгновение назад лежавшие на столике в большой гостиной. «Мифы и сказания кельтов» страница за страницей проходили перед ним стройными рядами богов и историй об их свершениях; то и дело бумагу пачкал грифель карандаша: любое упоминание какого-либо артефакта интересовало Дака. Про некоторые он давно знал, что они существуют на самом деле, в том или ином виде; про другие – слышал или видел подделки; некоторые были откровенной выдумкой, а попадались и те, о которых ему не приходилось ещё слышать. Он заметил, что Коллинз слез вниз и сел рядом, но не стал отрываться от чтения.
По мере того, как части библиотеки утопали в тени, вдоль стеллажей неярким светом загорались канделябры с электрическими свечами. Нэвус закончил перерисовывать медальон со сложным рисунком из переплетенных линий и откинулся на спинку кресла. Впервые за все время он взглянул, что же держит в руках его гость, и не смог сдержать улыбку. Ещё по пути в библиотеку он думал, что выбор книги позволит ему сказать что-то важное об этом рыжем мальчишке, откроет ему новые грани его беспокойной души. Будет ли это философский труд, или исторический роман, или детектив, или, или… Комиксы. Конечно же. Потому что Бенедикт Коллинз не кто иной, как мальчик, слишком рано вырвавшийся во взрослую жизнь. Стоит ли его винить за то, что он регулярно делает ошибки и наступает на щедро рассыпанные по дороге грабли?
– Этот выпуск любимый у Джона. Моего двоюродного брата. Он притащил сюда их все, кажется, пару лет назад, – Дак положил карандаш между страниц и закрыл книгу. – После того как его мать попыталась их выбросить.
Нэвус встал и потянулся, но в какой-то момент вздрогнул и приложил ладонь к груди. Хотя от недавнего ранения остались только шрамы, резкие движения все ещё бывали болезненными. Дак неловко усмехнулся, не глядя на Бена, и взъерошил волосы.
– Я не отдам тебе комикс. С Джона станется закопать меня в саду за раздачу его драгоценного имущества.
Он предупреждал Бенни, что не позволит ему разбирать по частям собрания сочинений, а комиксы можно было причислить к собраниям. К тому же о реакции младшего братишки Дак не очень-то и шутил: коробка с нарисованными приключениями волшебницы Паулин была так же дорога Джону, как томик Шекспира – Нэвусу. Правда, Джон таки женился на девушке, вместе с которой читал эти комиксы.
– Давай-ка я выберу тебе что-нибудь. Положись на мой великолепный вкус.
В течение нескольких минут Дак просто стоял на месте, посматривая на полки. Ему необязательно было подходить к ним, он помнил практически все книги, которые имелись в библиотеке, в том числе те, которые ещё не читал, но рано или поздно собирался. Вполне достаточно было бросить взгляд налево, чтобы вспомнить, что там находятся пособники по травологии, или повернуть голову вправо и оценить, насколько Коллинзу может понравится Рембо. Пожалуй, в стихах такая бурная и романтическая натура, как Бенни, разбирается куда лучше самого Нэвуса. Приняв решение, Дак кивнул своим собственным мыслям и поманил к себе палочкой небольшую книгу в яркой зеленой обложке.
– Джек Лондон, «Рассказы южных морей». Не знаю, читал ли, если нет, думаю, тебе понравится, – там тебе и приключения, и храбрые сердца, и злодеи, которые получают по заслугам. – Держи.
Самим Даком книга была читана несколько раз, некоторые из них он помнил наизусть, некоторые мог очень подробно пересказать. Наиболее захватывающие из сюжетов он оживлял вместе с братьями в играх. Расставаться с одной из любимых книг было отчасти жаль, отчасти – здорово. Нэвус так и представлял себе, как оживают в воображении Бена необычные места и персонажи, как он погружается в атмосферу Южного полушария и внимательно следит за развитием событий рассказов…
– Ты сегодня дежуришь на кладбище? – неожиданно сквозь мысленный кавардак прорывается деловитый тон работника ИЦ. – Я начну с завтрашней ночи, – и не вздумай сомневаться в том, могу ли! – Мы поймаем этого кровососа,  – если он вернется, конечно, – заодно расскажет нам, где хранит своё добро, – зря я, что ли, подписался на это задание.
Все произошедшее в ту ночь все ещё не укладывается в голове Дака. Откуда оборотни? Что это был за человек, увлекший их маленькую помощницу в склеп? Перед глазами встает лицо Доркас; её слова Нэвус осмыслил только много позже того, как они были сказаны. Она права по крайней мере в том, что их не должно было быть там. Не в таком составе. Двое почти школьников и он, тоже недалеко ушедший от хогвартской скамьи, едва владеющий навыками боевой магии? Отличная команда для посещения вампирьего логова! У Дака оставалось ещё пять дней больничного, но он собирался быть на работе в понедельник, заглянуть к начальству и поговорить с кем-нибудь из аврората.
– Как Лесли?
Наверное, из всей их неудачной компании девочке было сложнее всего пережить случившееся.
Негромкий урчащий звук отвлек внимание Нэвуса; юноша усмехнулся и взял на руки рыжий клубок шерсти – Квентина, очевидно, возмущенного тем, что внимание хозяина полностью привлекал к себе сомнительный незнакомец, а его царская кошачья особа оказалась им обделена.