синие тени

Каждый день – чудо. Светящийся кусочек краски радужного витража; алмазная капля дождевой россыпи на траве; нескладная мелодия из нотных звонов чашек с чаем или кофе; густой запах яблонь в саду – каждый день отмечен чем-то своим, чем-то неповторимым и новым, и порой даже кажется, что это – предел. Уже нельзя придумать ничего лучше: кто превзойдет Моцарта, Рафаэля и Шекспира? Так же и с днями. Сегодня хорошо, сегодня удивительно, сегодня прекрасно, и неужели и завтра соловей сможет петь так же ладно и нежно, как сегодня?

Каждый день – открытие. И чтобы разбавить этот сладкий нектар, можно добавить, что не всегда этому открытию стоит радоваться. Например, сегодня Андромеда обнаружила, что у Доры порвалась сандалия – что тут хорошего? Ничего, а вот сандалии были хорошими.

По утрам Мунго был светел и спокоен, впрочем, последнее скорее зависит от обстоятельств, чем от времени суток, но именно сегодня там был штиль, и ни одна волна не успела ударить о борт больницы. Корабль Мунго под командованием колдомедиков неспешно плыл по течению жизни, и в такие минуты казалось, что весь этот шторм, вся эта буря, все эти морские чудища были всего лишь придуманы, вымышлены, чтобы пугать детей, а на самом деле, их и в помине не существовало. Колдомедики и врачи закрыли двери и ставни от смерти, и она, сердитая, раздраженная, злая, бродила под стенам, но не смела войти, боясь, что ее оттуда вмиг прогонят, а потому бояться было нечего. Черные метки, уродливые дети смерти, стекли с небосклонов, оставив людям чистый, светлый купол неба, освещенный июльским солнцем. Даже газеты, и те больше похрустывали о сплетнях, о моде, о погоде, о науке, а не о войне.

Ад молчал – не слышалось ни стона.

Андромеда не была в душе ни поэтом, ни художником, поэтому то акварельное спокойствие, царившее в душе в этот теплый летний день, она не смогла бы выразить ни словами, ни красками, впрочем, она и не привыкла, не умела делиться этим со всем миром. Да и зачем? Что тут говорить, как расскажешь о скромной, совершенно беспричинной улыбке этого дня?
Все было в порядке.

Впрочем, где это видано, чтобы в какой-то момент повествования льющаяся мелодия умиротворения не была нарушена каким-то ударом, выстрелом, взрывом или криком? Все книги состояли бы тогда из одной или двух страниц, и единственным жанром были бы пасторальные стишки, но, нет, наша история не относится ни к первому, ни ко второму случаям.
И вот – удар. Удар, падение, обморок – стоп, снято. Кадр следующий (уже под другую музыку, разумеется) – шуршание медицинского халата, прохлада каменного пола и спокойный взмах палочкой. Молодой юноша, не больше пятнадцати лет от роду, вернее, его тело, переносится на кушетку. Обычно в таких сценах еще присутствует словосочетание «хладный труп», но семейный разговор еще не начался, поэтому до хладных трупов было далеко, а визг в ушах явно не смертелен. Диагностика – вывод – снятие заклинания. Один спокойный, почти дирижерский взмахов палочкой – и нет больше визга в ушах.
- Rennervate! – приводит в сознание, - Enerveit! – придает силы, - как вы себя чувствуете? – уже не заклинание – уточнение.
Лицо юноши кажется знакомым, настолько знакомым, что имя так и спросится, оно уже готово сорваться с языка, кабы Андромеда помнила его. Пара мгновений напряженных воспоминаний, сопряженных с внимательным наблюдением за пациентом – и озарение.
Ну, конечно. Как она сразу не поняла?
- Эван? – как легкое удивление.
Если бы он пришел к ней, она бы, конечно, сказала «мистер Розье», но случайные обстоятельства иной раз лишают нас сценария и толкают на сцену – импровизируй! Вот Андромеда и… Импровизировала, как умела.
Эван. Эван Розье. Какая неожиданность.

Соломенные лучи полуденного солнца прошли насквозь зеленое кружево из хрупких листьев и осветили комнату, сделали ее ослепительно яркой, молочной, как будто бы стены больницы были склонами заснеженных гор или лепестками олеандра, и даже теплые, мягкие цвета мебели не сбавляли градуса белизны. Эван как-то поморщился, и Меда подумала, что было бы неплохо ему немного отдохнуть, в том числе, и глазам дать передышку, а потому подошла к окну и чуть занавесила его, приглушив идущий снаружи солнечный свет.

- Здравствуй, - ответила она кузену и, услышав про галлюцинацию, улыбнулась, но ничего не сказала и подошла к шкафчику, собираясь приготовить успокаивающего настоя для Эвана. Тот пожаловался на головную боль – что ж, неудивительно, она чего-то подобного ожидала. Привычно, все было привычно – не первым был Эван Розье среди тех, у кого после наложенных на них темных заклинаний болела голова, туманился взор, слезились глаза, она не ответила ему и на это.
Первой из шкафчика вышла маленькая склянка с лиловыми стенками и аккуратной бумажкой, на которой мелким почерком было выведено – murtlap; следующим из соседнего шкафа на свет вышел небольшой мешочек, набитый полупрозрачными мешочками другими, содержимое которых для несведущих очевидным не было; вслед же на столе оказался котел с водой, который Андромеда поставила на огонь. Дело обычное – как приготовить обед. Сварить – остудить – подать.

Тем временем Эван продолжал говорить.
- Окончила Хогвартс, стала учиться здесь, прошла стаж – меня взяли, - немногословно ответила ему Андромеда; ни злости, ни раздражения, ни обиды, конечно, ничего такого, просто она никогда не говорила много, - уже несколько лет, - добавила, не став высчитывать, сколько миновало с тех пор, как ее взяли уже не стажироваться, а работать, по-настоящему работать.
Да и разница, в сущности, заключалась лишь в том, что прежде за твои ошибки отвечал в первую очередь не ты сам, а врач, под крылом которого ты учишься; сейчас же – ты отвечаешь за каждый свой промах. Сперва хочется поскорее стать самостоятельным целителем, кажется, что если ты избежишь ежедневного надзора, замечаний, предупреждений и советов, то и работать будет проще. Но нет – не проще. То, что легче не становится с годами, Андромеда заметила еще пять лет назад, в то последнее акварельное лето, когда она еще жила в родном доме, то самое лето, когда пришлось объясниться с Грегори, то самое лето, когда дорога увела не туда, куда, как казалось, шла сначала, это было очень давно, целую вечность назад, с тех пор уже ее новая жизнь обросла мужем, домом, работой, ребенком – все сменило цвета. Легче не стало – стало как будто свободнее и спокойнее, чувство вины, страх и тоска поблекли, померкли, уступив место новым краскам, и все было хорошо.

- Скоро, - начала Андромеда, опуская в кипящую воду два полупрозрачных мешочка с травами, - будет готово. Выпьешь здесь, а еще флакон возьмешь домой.
Маленький котел на большом огне быстро вскипел, и Меда отвела взгляд от кузена и, почти не склоняясь над столом, занялась приготовлением настоя от головной боли. В воду упало несколько фиалковых капель из маленького пузырька, Андромеда тут же закрыла флакон и убрала его в шкаф, чтобы тот не мешался, и аккуратно помешивая зелье по часовой стрелке, снова посмотрела на Эвана.
- Шоколадку? – спросила она, потянулась рукой к третьей дверце и оттуда достала небольшой слиток в золотистой обертке.
Она положила на стол неоткрытую плитку, приготовила чашку и флакон, критически окинула взглядом котел и, сочтя настой уже достаточно заварившимся, потушила огонь и достала воронку.

- А ты давно, - начала Андромеда, снимая с огня котел, - практикуешь темную магию? - бесхитростно, просто, без подозрительности и порицания, как если бы она спросила Эвана, кем он хочет работать, или чем будет заниматься сегодня вечером, не вкрадчиво, не осторожно, не тихо, не громко, а так, будто они вели самый обычный разговор, какой ведут каждый день. Она перелила часть желтовато-зеленой жидкости в широкий прозрачный стакан, а оставшуюся – во флакон, а после очистила заклинанием котел и убрала подальше. Еще один взмах – и дымящаяся вода в чашке мигом остыла и обрела нужную для такого жаркого дня температуру, успокаивающую и мягкую, - как холодный чай, - сказала она, протянув кузену стакан и распечатанную плитку.

Отредактировано Andromeda Tonks (30-08-2014 16:58:36)

– How many Dornishmen does it take to start a war?
– Only one.

Седые воспоминания, что кажутся давно оставленными в прошлом, так неожиданно воскрешают сами себя через повторение старых образов: Андромеда закрыла шторы и протянула Эвану чай, а после вдруг вспомнила, как однажды точно так же сделала ее мать, когда мирила ее с Беллой. Друэлла тоже притушила дневной свет, подала девочкам чашки чая и села рядом между ними на диван, давно, это было так давно, Андромеда думала, что и забыла об этом. Кажется, тогда они помирились, да и можно ли иначе, если вам не то шесть, не то семь лет, а вечером придут какие-то гости… Взгляд сестры был тяжел и темен уже тогда, но через плотно сжатые от обиды тонкие губы все же проскользнуло какое-то подобие извинения, Меда просила прощения тоже, сейчас уже и не вспомнишь, что там было такого, какая-то детская мелочь, конечно…

Есть грехи, которые легко отпустишь своему близкому, есть мгновения, когда обиды перестают иметь значение, есть люди, ради которых встанешь на горло собственной гордости, но есть и раны, что не зашить никакой иглой, есть и слова, которые встанут поперек горла и никогда не родятся на свет, есть и пропасти, которые не перешагнуть. Эта мысль горчила, но не резала, не колола, не кусалась – Андромеда слишком хорошо знала цену некоторым поступкам, чтобы понять это только сейчас. В далеком детстве все решалось просто, а сейчас уже нет. Ничего уже не просто.

Маленькая светлая комната оказалась заполненной прохладным полумраком, как беленький фарфоровый чайник, в который залили чего-то освежающего, и за стенками сосуда что-то мелодично шелестело, как будто его поставили на столик в летнем саду, но на самом же деле это была всего лишь парочка деревьев под окнами больницы св. Мунго. Но много ли надо, чтобы через пару мгновений стенки чайника вдруг начали нагреваться от закипания еще недавно спокойной жидкости?
Внутри ударила молния, и по воде прошел разряд. О, Эван Розье, ты встал на скользкую дорожку. Обид спускать Андромеда не любила и не умела, иногда, конечно, была великодушна, но молча проглатывать чужие колкости – нет, за это мы вам заплатим. Смени фамилию хоть сотни раз, а черная кровь по-прежнему разливается по венам.

– Эван, - подчеркнуто мягко начала отвечать Андромеда, как будто и не услышала его жалящих слов, - на прошлой неделе ко мне приходила девочка, и она тоже боялась пить зелье. У меня как раз была чашка с пчелкой, и когда я перелила тогда, дело пошло проще. Если ты боишься – я могу достать.
Она развернулась к кузену спиной и подошла к шкафу, как будто, в самом деле, хочет что-то оттуда взять, и продолжила таким же спокойным голосом разговаривать с Эваном.
– Жизнь жестока, Эван, тебе приходится мириться с предателями и изгоями в своей семье, мне – с истериками и дураками, жизнь жестока, но честна, - она открыла дверцу и обернулась к кузену, - ну так что, чашка с пчелкой еще нужна?

Отредактировано Andromeda Tonks (04-10-2014 17:22:27)

Welcome to your life
There's no turning back.

Эван был зол, Андромеде это нравилось. Пусть себе бесится, да вы все хоть лопните от злобы, ей это только (кажется) нравилось. Она пыталась убедить себя в бесконечном, в непоколебимом и совершенном равнодушии к словам Эвана Розье, но чем больше распалялся он, тем больше дергать за нити нервов нравилось ей, где же тут равнодушие. Да кто он, чтобы воротить от нее нос и еще тыкать ее в то, что она разбила сердце матери? Он даже не Блэк, какой-то мигрировавший французик, ну или, может, не мигрировавший, но он даже не Блэк, он просто спесивый мальчишка, которого хотелось взять за шкирку и выставить наружу. О, да, Андромеда тоже была зла, и, вероятно, Эвану бы это понравилось.

– Как мы заговорили, - чем больше Андромеда говорила, тем легче выходило, как будто с ранки старой сдираешь запекшуюся кровь, ни дрожи в голосе, ни красноватых пятен на лице, будто ее и вовсе не кололи его слова, будто и не занималась злая буря внутри, - ты ведь думаешь, что я сейчас встану на защиту всех магглорожденных в мире и начну говорить тебе, чтобы не ты не смел их так называть, да? Что я начну кричать, выставлять тебя за дверь, правда? Но я не доставлю тебе этого удовольствия, милый кузен. Мы все одинаковы, а потому, знаешь, меня так же мало трогает, кем ты называешь моего мужа, как и твое отношение ко мне. Видишь разницу между нами? Ты заводишься с полуслова, Эван, а я не такая, так что найди себе жертву среди детишек на улице, но со мной это не работает.

Но не о всем смогла сказать Андромеда. «Тетя Друэлла» ударила наотмашь, и сердце чуть нервно ударилось о ребра раза два-три, прежде чем выдержка снова взяла свое, Андромеда не знала, заметил ли Эван тот гневный блеск в глазах задетого зверя, не знала, заметил ли он, как на долю секунды она пальцами левой руки впилась в ладонь и тут же разжала руку, ничего этого она не знала, но надеялась, что все это прошло мимо него, и он, заведенный своим же ядом, сосредоточится только на ее режущих словах.

Какое ему дело вообще. Эван. Эван Розье. Ну что за наказание, не мог он попасть в руки врача другого и не отравлять ей утра.

– Но мне жаль твою речь, ты, видно, так долго держал это в себе, - с ядовитым состраданием добавила она, - может, стоит написать письмо брату и раскрыть на трех страницах тему чистоты крови в благородных семьях?

Шарль, Шарль Розье – в этом как будто больше мягкости, больше летнего, воздушного, теплого, чем в терпком имени младшего брата, Андромеде иногда хотелось обрести какую-то связь помимо кровной с изгнанником рода Розье, но в то же время она не до конца понимала, зачем ей это надо. Она не нуждалась в одобрении своих действий, она не нуждалась в солидарности хотя бы одного близкого родственника, по крайней мере, ей так казалось, а потому все ее попытки написать месье Розье-старшему пресекались еще на стадии их рождения в голове. Даже помнила она его смутно, вернее, вроде как неплохо, она бы даже узнала его, разумеется, узнала, но с трудом могла наскрести что-то со дна памяти кроме имени, фамилии и поступка.
Впрочем, не уколоть этим Эвана было совершенно невозможно.