Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Ровно пятнадцать шагов. Андромеда обернулась назад и внимательно посмотрела на старое, сухое одиноко растущее дерево, от которого шел счет. Она не знала, сколько ему лет, только помнила, что оно росло здесь и в тот день, когда они впервые пришли сюда.
Девятнадцать. Раньше шагов было девятнадцать от дерева до ручья, и ни шагом меньше.
На западе неба цвета серых ирисов постепенно проступали розоватые пятна заката. С севера дул непривычно холодный ветер, от которого, как рассказывала Друэлла, бежало лето в те края, где вечно цвел пестрый луг, а с деревьев никогда не сходила листва. Мать говорила, это место звалось Авалоном, и туда прекрасные феи перенесли умирающего короля Артура.
Но, возможно, и не было никакого Авалона.

Андромеда не выносила холода. Прохладный ветер не раз заставил ее пожалеть об оставленной дома мантии. Где-то послышался всплеск воды, пробудивший давно ушедшее воспоминание. Андромеда любила вспоминать тот день, один из последних летних, когда полуденный зной уже не донимал, но с севера еще не подули мрачные ветры.
Как сейчас Андромеда помнила маленькую, хрупкую фигурку младшей сестры, наклонившейся к ручью, где, как в кривом зеркале, отражались их детские лица.
- Я буду скучать по тебе в Хогвартсе, - сказала тогда Меда, проведя рукой по глади воды.
Сейчас ветер заглушал шепот ручья, почти пересохшего за эти несколько лет, что она здесь не была. Я и сейчас буду скучать. Во сто крат сильнее. Одно за другим мелькали воспоминания, с болью отзывавшиеся в сердце Андромеды, и ей отчаянно хотелось не то забыть их, не то воскресить, вернув все на свои места. Но единственно возможный путь уже был выбран.
Ничто уже не будет как прежде.

На горизонте показался Грегори Селвин. Она не любила его; он не любил ее, но было между ними нечто такое, что ей так не хотелось рушить. Пришел… Глубоко внутри была какая-то надежда на то, что он, получив ее письмо, не придет, и этот разговор будет отложен, но вот он идет. Такой привычно спокойный и неторопливый, и бежать уже некуда.
- Привет, - она сделала шаг навстречу, когда он приблизился, - я хотела с тобой поговорить.

No home,
I don't want shelter,
No calm,
Nothing to keep me from the storm,
And you can't hold me down,
'Cause I belong to the hurricane,
It's gonna blow us all away.

Florence and the machine - hurricane.

Трудно было вспомнить, когда Андромеде последний раз в жизни приходилось говорить такую правду. Правду, способную перечеркнуть жирной линией все хорошее, что было, и, возможно, открыть полосу вражды или ненависти. И сейчас, в это самое мгновение, когда Грегори молчал, не отводя ожидающего взгляда, нужно было сказать все то, что Андромеда, хоть и пыталась отрепетировать в голове, проговорить могла все же с трудом.
Самое пугающее в этом было то, что она не знала, действительно не знала, какой будет его реакция. Они были недостаточно близки для того, чтобы она была способна с легкостью предсказать то, что будет дальше, да и что говорить об отношениях, если Грегори Селвин по природе своей был замкнутым, и едва ли его знает даже собственная мать. На какую-то малую долю и Андромеда Блэк была такой, ведь не зря она сумела сохранить свою тайну нетронутой в течение такого длительного периода, и Грегори был одним из первых, кого она в нее посвятила. Вернее, посвятит. Сейчас. Когда соберется с духом.
Разумеется, она понимала, что едва ли он причинит ей вред, и, скорее всего, не побежит как маленький жаловаться ее родителям, а если она попросит, то и отцу расскажет не сразу. Холодного рассудка и спокойствия Селвину было не занимать, поэтому, казалось бы, неужели он не сумеет справиться с эмоциями? Скорее всего, сумеет, это Андромеда понимала и без хрустального шара, но ей хотелось, чтобы он хотя бы попытался ее понять. А вот в этом уже уверенности никакой. Грегори Селвин, единственный наследник фамилии, родового поместья и богатства – разумеется, его не растили толерантным и терпимым в отношении нечистокровных, это было понятно. Пускай он стал старостой, которому полагалось одинаково относиться ко всем, и Андромеда своими глазами видела, что в словах и действиях Грегори не было ничего такого, в чем магглорожденные или полукровки могли бы заметить презрение или неприязнь. Он отлично исполнял свою роль, что, наверное, даже не было сложным. Его же не заставляли дружить или общаться с теми, кого его обязывала недолюбливать фамилия. А сейчас Меда хотела от него, чтобы он понял, что она меняет его, во всем почти идеального Грегори Селвина, на человека без роду без племени в Магической Британии. О, нет, разумеется, он не поймет.
- Ты не замерзла? Тут довольно прохладно, - на плечи легла его темная мантия, и на душе Меды снова заскребли кошки, как будто у нее в руках вместо палочки лежал нож, который ей предстояло вонзить ему в спину, как только он отвернется, - теперь можно и поговорить. Я могу как-то помочь?
Не можешь.
Никогда Андромеда не испытывала к Селвину каких-то нежных романтических чувств, но он всегда был для нее другом. А ее учили, что близких оставлять нельзя, с ними надо держаться по одну сторону, что бы ни произошло, и всю жизнь в Андромеде жила уверенность в том, что она всегда будет поступать именно так. Однако, вероятно, каждый раз, когда человек про себя обещает себе следовать какому-то принципу, Судьба улыбается и словно нарочно уводит с дороги, по которой ты шел, на самую из тернистых троп, что есть на свете. И в последнее время Андромеду не покидало ощущение, что все только начинается.
Небо на западе играло дивными красками, напоминая детский акварельный рисунок, где все так незатейливо и несколько неаккуратно, но все-таки красиво. Солнце уже почти село, и подули холодные ветры, от дуновения которых (или от волнения) Меда чуть поежилась. Волны пестрого английского моря трав и цветов поднимались и опускались, и можно было подумать, что если пустить по нему невесомый кораблик, он легко поплывет как по воде. На это можно было смотреть бесконечно. И как только люди живут в городе?
Последняя мысль мелькнула защитной реакцией. Думать о чем угодно, лишь бы не о том, о чем следует начать говорить. Было страшно. Было действительно страшно.
- Я не могу выйти за тебя, - Андромеда почти удивилась своему ровному тону, произнеся это, - я люблю другого человека и хочу быть с ним. Прости.

Потому что любовь способна погубить честь, убить чувство долга.
Разве честь можно сравнить с женской любовью?
И как чувство долга может превысить ту радость, с которой ты берешь на руки новорожденного сына…
Ветер и слова. Ветер и слова. Мы всего только люди, и боги создали нас для любви.
В ней и наше величие, и наша трагедия.
Дж. Мартин "Игра престолов".

Мир не рухнул. Земля не разверзлась, ручей не вышел из берегов, не погасло закатное солнце, вплетающее свои лучи в каштановые волосы Меды, словом – все было как прежде. В конце концов, сколько уже подобных признаний терпел этот мир, и отказ Андромеды Грегори не был чем-то исключительным. Не он первый, не он последний – сколько еще, таких как он, переживших этот удар? И мир оставался стоять на ногах, хоть Андромеде и казалось, будто после тех роковых слов ее маленькая хрустальная вселенная дала трещину, что уже не скроешь, не спрячешь, не утаишь от любопытных глаз и длинных языков. Пусть эта тайна пока хранится лишь у трех: у нее самой, у Теда и у Грегори, но скоро этот нелюбовный треугольник станет достоянием всего общества. Сейчас Андромеда скажет всю правду до конца, и рассыплется ее мир на сотни и тысячи крохотных осколков, которые уже никогда не собрать воедино. Родители, сестры, Грегори – вот неполный список тех, кому Меда своим решением могла нанести рану, и ее жених в этой череде несчастливцев был первым.
Все самое страшное сказано, и на лице Грегори мелькнула странная тень, впрочем, исчезнувшая так же легко, как и появилась. Все это он принял твердо, как будто ожидал чего-то подобного и даже заготовил заранее речь, что, к слову, было бы весьма в его духе. Никогда прежде Андромеде, да и любому другому простому смертному  не удавалось сбить Грегори Селвина с толку, и даже эта ее новость словно и не смутила его. Если он и изумился, то где-то очень глубоко в душе, скрыв свои истинные чувства, чтобы те ненароком его не подвели. Тон голоса Селвина был почти покровительственным, словно Грегори был старшим братом Меды, пытающимся донести до неразумной маленькой сестры некую прописную истину, которую она капризно отталкивала как утреннюю кашу. Однако менее всего Андромеда сейчас нуждалась в том, чтобы кто-то разжевывал ей то, что вбивалось в голову с детства.
Грегори, неужели ты думаешь, что обо всем это я не думала? Стояла бы я перед тобой, не решись на это сознательно?
- Я все это знаю, Грегори, - почти отрезала Андромеда.
Ведь действительно знала. Ее дядя, Орион Блэк, привычно смотрел на жену примерно так же, как смотрел на обои в гостиной. Что есть, что нет, но лучше бы все-таки они были другого цвета. У дяди Ориона очень привередливый вкус относительно цвета обоев. А ее другой дядя, на сей раз уже Альфред, не женился, потому что – о, ужас, – у него была любовница. Или как бы так лучше выразиться?.. Жена? Любимая женщина? Сожительница? Все «грязную историю», разумеется, Блэки держали в строжайшем секрете, все еще надеясь женить непутевого Альфреда, но тот отказывался менять что-либо в своей жизни в угоду родственничкам, предпочитавшим чистоту крови чистоте чувств. Одна из ее «отставных» тетушек сбежала из дома с Уизли, между прочим, чистокровным магом, но Блэков не устроило его промаггловское настроение и скудное состояние, потому на гобелене вместо Цедреллы пустело выжженное пятно в ее честь. Да что Блэки, с ними все ясно, за них все сказал девиз, но и остальные семьи так называемого высшего света не отставали по степени жестокости ко своим детям. Двоюродный брат Меды, Шарль Розье, женился на полукровке и незамедлительно был лишен всего наследства.
Семья, честь, долг – говоришь? Но что же это за семьи такие, что не желают нам счастья?
-  Знаю, - эхом повторила Андромеда, смягчив тон, - но я не хочу, чтобы моя жизнь была такой.
Какой – такой?
- Если бы я просто не любила тебя, я бы все вышла за тебя, - ведь бывает и так, что чувства приходят со временем, я знаю, я слышала о таком, но… - но я люблю другого человека и хочу быть с ним.
Я не могу поверить, что говорю это вслух.
- Это Тед Тонкс.
Мир дал вторую трещину.

Грегори, конечно, не понял.
Это было так ясно и предсказуемо, словно этот разговор Андромеда начинала не первый раз, словно они с Грегори обменивались репликами из давно написанного сценария, словно актеры старого театра разыгрывали известную всем пьесу, выходя на пыльную сцену, чтобы вновь открыть миру то, что мир и без того знал. Но отчего-то все равно желал увидеть. Руки Отелло сомкнутся на шее Дездемоны, покачивающееся на веревке тело Антигоны будет найдено ее отцом, а Ромео и Джульетта найдут свой покой рядом друг с другом; в склепе – завязаны все завязки, и развязаны все развязки. Есть только вечная трагедия – Любовь и Смерть – и только она одна одевается в разные одежды.*
Вот и эта маленькая сцена на краю мира – так далеко от дома Блэков, Лондона и Хогвартса – была еще одной трагедией. Эпилогом к истории одной и прологом – к другой. Рухнули стены Хогвартса, скрылись за горизонтом, исчезли из виду, и нет теперь больше этой закупоренной вселенной, где ничего страшного произойти не может. Слизеринский шарф и диплом найдут упокоение на полке шкафа, в руках только палочка, и нет ничего больше – теперь только ты сам отвечаешь за себя.

Андромеда не могла не знать, что разговор с Грегори будет не из легких, и все-таки на дне ее душе теплилась надежда, что он не будет жесток с ней, быть может, они даже останутся… друзьями? Смешно, наивно, глупо – три слова, а звучат как одно. Бессмысленность. Будет. Конечно, он будет жесток. Что ему остается?
И ведь сначала, сначала все шло почти мирно. Вполне ожидаемый вопрос «А ты уверена?..» Уверена, иначе, зачем бы я здесь? И сколько же надо потратить слов, чтобы объяснить то, что в душе уже давно прожито и перемучено? Как заставить подняться над предрассудками и просто простить? Меда уже готова была ответить Грегори, как вдруг всего три слова переворачивают мир с ног на голову, выплевывают на terra incognita из моря понимания и терпения, перемалывают, стаптывают – ломают хрупкие мосты между Грегори и Андромедой.
- Грязнокровка? – так предсказуемо и так невыносимо обидно. Не за себя, не за него – в конце концов, может ли задеть то, что ты уже давно принял и не считаешь оскорбительным? И все-таки одно лишь слово «грязнокровка» бьет наотмашь по лицу. Ты хотела мира? Вот тебе твой мир. Войскам открыть пальбу.**

- Грегори…
- Ты…
- Не смей…
- Променяла…
- Его…
- Меня на грязнокровку?
- Так называть! – слова смешались со словами Селвина.
- Всю свою семью…
Иди к черту, Селвин. Убирайся, исчезни, провались сквозь землю – мне не нужны твои нравоучения.
- Свой род…
Да кто ты, чтобы сметь мне такое говорить?
- Свое имя на него?
Сотни злых слов острыми звездами повисли на темном небе, готовые в любой миг обрушиться вниз на Селвина, чтобы тот знал, что с ней, с Андромедой Блэк, так разговаривать нельзя. Ее решения – это ее решения, как бы глупо и по-детски это ни звучало.  Андромеда всегда считала, что каждое ее решение, каждую ее мысль и каждое слово окружающие должны принимать с уважением хотя бы потому, что она вообще снисходит до того, чтобы делиться этим с ними. И ее друг, ее бывший друг – Грегори Селвин оступился.
- Ты… 

Вспыхнуло пламя ненависти, побежало по сухим ломким ветвям былой дружбы и пустилось в пляс, сметая все на своем пути. Все так просто; все так сложно.
- Он тебя любит? А меня ты спросила? Или ты веришь только в то, что в нашем мире выходят сугубо по расчету?
…и сотни жалящих, ядовитых, жестоких слов остаются на языке Андромеды, а срывается лишь одно.
А ты любил меня?

- Да, -  ледяная ярость темных глаз и строгий голос. Просто – да.
- Прости, это только твое дело.
- Мое, - отрезала Андромеда, - и я прошу тебя не пытаться меня остановить.
Пожалуйста, Грегори, не люби меня, иначе я всю жизнь буду мучиться. Пожалуйста, умоляю, найди себе другую – не меня, скажи ей все это, можешь даже поведать обо мне, о том, как тебе не повезло со мной. Но только не люби меня, пожалуйста, я тебя очень прошу. Пусть наша договоренность о браке будет исключительной формальностью, и ты ничего никогда не испытывал ко мне.
Ведь не испытывал, правда?

- Ведь ты сам говоришь о чувствах. Разве ты хочешь, чтобы твоею женой была та, чье сердце отдано другому? О чем бы я могла тебя спросить, Грегори? Согласишься ли ты на то, что я не любя тебя, выхожу за тебя? Зачем?

l'amor che move il sole e l'altre stelle

- Грегори Селвин, юноша шестнадцати лет…
- Шестнадцати? – уточнила мать.
- Да, ему еще год остался, - отец отложил книгу в сторону, - Меде придется потерпеть, но она ведь дождется жениха, правда? – он так нечасто даже улыбался, что, конечно, Андромеда и не попыталась возразить, когда отец рассмеялся собственной шутке. Ей бы тоже было неплохо улыбнуться, что она и попыталась сделать, но вышло не то смущенно, не то натянуто.
Грегори Селвин, юноша шестнадцати лет…

Что я могу сказать тебе, Грегори? Что я не люблю тебя, никогда не любила, и черты не твоего лица дороги мне? Что я сожалею, сожалею о каждом сказанном мной тебе слове, что ты мог принять, как надежду? Что я бы рада была даровать тебе ответное признание?

Пастельный, по-детски нежный и немного печальный рисунок – лиловое море трав и цветов, его шепот и смех, его невысокие волны, его густой, терпкий запах... Где-то далеко, на пристани этого летнего буйства стояли чьи-то дома, едва различимые отсюда, а еще дальше зеленел дубовый лес. Сонное солнце капризничало, не желая вылезать из перины облаков, и снисходительно бросало свои золотые нити лучей на землю, где их так жадно ждали обычные люди. Ленного солнца Андромеде не хватало, и только накинутая на плечи мантия Грегори защищала от летне-осеннего ветра. А еще немного – и солнце изволит взобраться еще выше, откуда оно будет бросать вниз свои лучи, а они будут рассыпаться, не долетая до земли, и, Господи, что же тогда будет? Как в сказке про Рапунцель: вот солнце сбросит с высокой невидимой башни свои золотые локоны, а осень их нещадно срежет. Летом ведь все сказка, все понарошку, даже побег из дома, а вот осень все по своим местам расставит.
Выпавший снег никогда не растает.

На пастельный пейзаж упала слеза, и побежала та маленькой речкой по лиловым холмам трав и цветов, побежала далеко-далеко, размывая все на пути. Как снег по весне, таяла жизнь Андромеды, таяла, плакала, растекалась по белому листу, и мешались краски, мешались чувства и слова – что делать? Ведь ты это выбрала, ты приняла это, ты сама решила шагнуть в глубину, храбрая девочка, но что, если глубина эта – пропасть?

Мне жаль, что мы снова не сядем на поезд,
Который пройдет часовой этот пояс
По стрелке, которую тянет на полюс.
Что не отразит в том купе вечеринку
Окно, где все время меняют картинку,
Что мы не

Юноша шестнадцати лет…
- В твоей жизни еще будет та, перед которой ты встанешь на одно колено, я уверена, но… - хотелось поддержать, извиниться, загладить вину, но и отступать от своего нельзя, - это буду не я. Прости.
Занавески нежных губ легко пропускают последнее извинение, и оно вылетает наружу, повисая в воздухе. Простит ли, примет, поймет? На алебастровом лице Грегори сверкали волчьи глаза, и очень хотелось, чтобы взгляд их хоть немного стал мягче, но на это Андромеда и не смела надеяться. Ведь, в конце концов, кем был он? Грегори Селвин, юноша шестнадцати лет, единственный наследник знатного и древнего чистокровного рода – помилуйте! О каком понимании здесь может идти речь? Может, он и любит Меду, но не захлебнется ли его любовь ядом отказа?

Сердце точили черви сомнения, они постепенно сжирали его изнутри, и, пусть Андромеда не сомневалась в своем выборе, но она сомневалась в том, хватит ли ей сил выстоять до конца и не сломаться от сильных ветров. Говорят, есть деревья, которые гнутся от ветра, гнутся к земле, к корням, а потом вырастают к небу вновь, но как могут себе позволить эту роскошь Блэки, которым запрещали кланяться вовсе. Даже ветру.
Впрочем, мы о любви. Андромеду любит мать, ее, конечно, любит отец, а еще сестры, кузены – их много, и все они говорят, что любят ее, они нежно подписывают рождественские открытки, а иногда и, обнимая, ласково шепчут теплые слова, но что их любовь по сравнению с долгом и честью семьи… Да и сможет ли сама Андромеда, несмотря и вопреки, любить их, тех, кто не пустит ее отныне на порог? Мерлин, это слишком много вопросов для такого, как это бывает поздним летом, короткого, для такого пастельного, волшебного, дня, когда все, что хочется, это гулять по этой россыпи красок, но ведь эти вопросы не отступят, не исчезнут. Ложиться спать, мучиться кошмарами и утром придется просыпаться с мыслью, что не избежать тяжелых решений, чем-то надо жертвовать, что-то отдавать, возвращать… Все это прописные истины, взять хотя бы ту, что у всего – своя цена. Это все знают с детства, этому понимаешь, когда впервые протягиваешь ладонь за печеньем в магазине, мать дергает за руку, и отныне ты знаешь, что, если что-то берешь, ты что-то и отдаешь. Андромеда хотела любви – Андромеда ее получила, но долг перед семьей требовал своего. Долг, долг, долг…

Легкие локоны Нарциссы, которые так приятно перебирать по вечерам перед сном, агатовые глаза старшей сестры, светлые, мягкие руки матери, солнечные блики на потолке комнаты, капля луны на темной траве летней ночью – вот и вся песня жизни Андромеды, и ничего больше. А тут вдруг – любовь. Ну что ты будешь делать.
- Грегори, - Андромеда даже чуть подошла ближе, сделав неопределенный жест рукой, словно хотела протянуть ему руку, но тут же передумала, - я бы хотела любить тебя. Мне очень жаль.
Но.

Не наше то, что сбросили мы сами.
Данте Алигьери "Божественная комедия"

Всего одно прикосновение – рука к руке, а обе холодные, что лед – и невозможный водоворот толкает, втягивает в самую глубь, и не вдохнуть, не выдохнуть, не высвободиться из тягучего плена воспоминаний, и вдруг – раз. Прохладная мякоть зеленой травы встречает две темные лодочки узких туфель, чуть покачнувшихся на волне верескового моря после аппарации, и Меда на мгновение сжала вовремя подоспевшую руку Грегори и тут же отпустила, почувствовав, что равновесие установлено, и покрывало мира больше не хочет выскользнуть из-под ее ног. Все такое же, как и везде, да только не такое – Андромеда попыталась охватить взглядом местность, куда их выплюнула трансгрессия, и почти сразу все поняла, но прежде странная мысль пришла в голову девочке: сейчас там, куда она ушла «гулять», нет никого, и ни ее, ни Грегори следов не осталось. Пропади Меда сейчас, может, никто и не узнает где. Странная, соленая мысль, и Меда сама не поняла, как такое пришло ей в голову, все-таки она не одна, пусть даже она рядом с тем, кто еще пару минут назад прожигал ее взглядом насквозь, но что бы может ей грозить? Ведь Грегори… Он ей ничего не сделает. Ну, конечно, друзьями им не остаться, вмиг пересохла река их отношений, и теперь им остается только топтаться по высыхающим лужам, делая вид, что все в порядке, все идет по плану, все так и должно быть… Но ведь нет, не должно.

- Узнаю, - Меда и сама почти удивилась своему ровному тону, - узнаю, конечно.
Рука Андромеды легла на темную кору кудрявого дуба, под которым однажды она и сидела, читая книгу, сейчас уже трудно вспомнить, какую, но, кажется, хорошую. Шершавая кожа дерева приятно хрустнула от прикосновения, и можно было бы вообразить, что сейчас и есть тот день, который, кажется, был лет сто, двести, целую вечность назад, ведь ничего же не меняется в акварельном этом мире. Как легла однажды кисть художника на снежное полотно, так и будет, так и сбудется, и вряд ли что-нибудь произойдет. Большая желтая маргаритка вечно будет плыть по небесному морю, а под ним вечно будет стелиться густая поросль лесов, полей и гор, прерываемая лишь тяжелыми слезными каплями, падающими сверху и образующими бездонные моря и океаны… Огромный, огромный мир, где в один миг сосуществует и шафранная Индия, и терпкая Франция, и сочная Гвинея – можно сойти с ума, если увидеть хотя бы половину из этих чудес, и если бы не насыпь гор, не лужи океанов и дырки пропастей, то люди оставили бы уже давно оставили свои дома, поднялись из могил и побежали, куда дует восточный ветер и несет по морю желтую маргаритку солнца. Пытаться обогнуть, обогнать земной шар – бежать вперед, бежать по пряным пескам Востока к бескрайним прериям Запада, а позже на Север, оттуда на Юг и снова на Восток или на Запад, Боже, да какая разница, лишь бы не застыть и не окаменеть там, откуда начал свой путь. Мир необъятен и вместе с тем донельзя маленький – на, держи, можешь даже в руках подержать, как можешь подержать сырой от дождя лист или крохотную ракушку. Бессмертны все, бессмертно всё, не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят, есть только явь и свет, ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.*

Ведь нет же, правда?

- Помню, - так же ровно ответила Андромеда Грегори еще раз, - я не считаю это пустым, как и не считаю пустым и все другое, что было со мной, или с тобой, или между нами, но таков мой выбор, таково мое решение, и правильно ты сказал. Кто ты, чтобы меня остановить? – сказала она, не сразу поняв, как режут честностью ее слова, - как и я, кто такая, чтобы изменить тебя и твои взгляды на чистоту крови, так? – впервые за последние пару минут она оторвала взгляд от Селвин-холла и повернулась к Грегори, - ведь  ты все равно не изменишь отношения ни к Теду, ни к таким, как он, но я и не прошу этого, - я у тебя вообще ничего не прошу больше, - если ты знаешь, что делаешь, так и пожалуйста, будь тоже счастлив, Грегори. Ты знаешь, я не желаю зла ни тебе, ни твоей семье, пусть все у вас будет хорошо.

Рожденная поздним летом и все-таки зимняя, бесконечно зимняя Андромеда вдруг почувствовала, как меняется луна ее настроения, как к берегам ее души подступает прилив спокойствия, и ей стало невыразимо легко, когда она сказала Грегори то, что сказала, будто птицу выпустила из клетки. Сквозь тонкую вязь зелени виднелся особняк Селвинов, царственно лежащий на земле, и Андромеда без малейшего сожаления смотрела на него, и ей даже казалось, что он такой маленький, и она, если захочет, сможет удержать его на ладони, что она и вовсе справится без него, и не нужны ей анфилады комнат, высокие окна с выходом в сад, серебряные ложки, она и без них станет счастливой. Может, и с ними бы стала, но все уже не будет, как прежде, а потому что жалеть о том, что остается по ту сторону перевернутой страницы, что еще дальше, чем шафранная Индия или сочная Гвинея? Нечего, конечно, нечего жалеть об этом. Леди Селвин – холодно, но вместе с тем мягко и даже нежно, и до чего же хочется узнать, кто примет вместо нее этот титул, как  эстафетную палочку, и Меда почти точно знала, что мало кто сможет быть достойнее нее. А впрочем…

- Спасибо.

Просить прощения дважды не любила, а потому не стала размениваться на еще одни извинения, в конце концов, если он услышал и простил ее, то хорошо, а коли нет, то и повторение сказанного уже ничего не изменит. Андромеда толком не знала, за что, но чувствовала, что так надо сказать. А потому просто – спасибо.
Я могла бы стать частью мира твоего, еще одной ложечкой в вашем серебряном сервизе, еще одним именем на фамильном гобелене, еще одной каплей королевской крови в ваших жилах, могла бы стать частью тебя, Грегори, а ты – частью меня. Любовь, вспышка, годы – да-да, я слышала все, что ты мне сказал, я даже согласна с тобой, но что ты хотел мне здесь показать? Неужели свой особняк, но ведь я его, Грегори, видела, я даже ступала на ваш порог, ела под вашим кровом, и меня защищали законы гостеприимства, а сейчас я могу только поглядывать за ним в щель темно-зеленой листвы, так что же, выходит, ты дразнишься, Грегори Селвин? Не стоит, я не завидую, у меня есть я, есть моя кровь и есть Тед, ну что мне еще надо? А если ты захотел напомнить мне о нашем детстве, то…

Взгляд Андромеды осторожно, почти невесомо скользнул по Грегори, и вряд ли он заметил это, это женщины всегда знают, что на них смотрят, а мужчины – редко.

…то неужели ты просто захотел уколоть меня на прощание?

…большая желтая маргаритка распустилась на небесной воде багряными лепестками.

Отредактировано Andromeda Tonks (05-03-2014 21:54:19)