[audio]http://pleer.com/tracks/49202023MIY[/audio]
Я знаю, о чем ты думаешь, – взгляд скользит по лицам, останавливается на невысокой светловолосой девушке, которая читает книгу. Я знаю, что ты сейчас скажешь, – смотрит на молодого человека, который подсаживается к ней. Я знаю, почему ты здесь, – на белого в чернильных пятнах голубя, сидящего на краешке фонтана. Поднимает голову и улыбается пожилой женщине. Да, вы не ошиблись, вы видите меня сейчас, у меня светло-лимонная летняя мантия и желтый цветок в волосах. Рудбекия, – повторяет про себя Магдалина, вспоминая название.
– Рудбекия, – шепчет.
Женщина отшатывается, как будто подозревает, что эксцентричная незнакомка может заколдовать её волшебным словом. Не этим, не этим. Смешно.
– Курлык? – вопросительно выдает голубь, склоняя на бок глупую белую голову.
– Курлык, – соглашается Мэгги, встает и бежит прочь от открытой площадки, от назойливого фонтанного журчания, от прикормленных голубей и излишне любопытных старушек.
Бежит, бежит, бежит, сворачивает налево, залетает в беседку, извиняется перед парочкой, сидящей там, бежит дальше. Замирает перед музыкантом, в руках которого пронзительно воет скрипка. Стоит. Смотрит. Смычок извивается, струны скрипят, а музыка звучит так, словно у автора только-только умер любимый котенок. Внезапно котенок оживает и начинает играть с клубком ярко-оранжевых ниток. Вы правильно играете, правильно! Магдалина закрывает глаза, раскидывает руки и бездумно кружится. Кружится. Кружится. Забывает, откуда пришла, забывает, от чего и куда бежала, забывает свое имя, все имена, забывает – и останавливается. Жмурится. Пытается восстановить равновесие.
Все так легко здесь, в парке, в маггловском парке, где никто её не знает, где никто её ни о чем не спросит, где она – просто размытое яркое пятно, которое запомнят на несколько минут, может быть, до вечера, чтобы рассказать потом, и забудут. Вы знаете, что я счастлива? – матери с колясками, юноши и девушки, мужчины и газеты, женщины и сумки, дети, голуби, сочная зеленая-презеленая трава, грабы, тополя, каштаны, дубы. Вы знаете? Мне просто не с кем поделиться.
Она говорит себе каждый день перед зеркалом по утрам и перед окном по вечерам. Я счастлива. Не так ли? Все хорошо. Все ещё впереди.
Она говорит себе каждый день перед витриной ателье и по вечерам перед ворохом тканей. Не так ли? Так ли? Нет.
Летний вечер расцветает перед ней золотым цветочным шаром и готов захлопнуться, поглотить, утопить в сладком нектаре. Она немного задыхается, и не потому, что только что совершала танец собаки, ловящей хвост. В такие вечера Магдалина отпускает себя – целиком и полностью, как умеют делать те, кто боится людей. Перестать думать. Перестать оглядываться. Делать, говорить, бежать. Грустить. Не объясняться. Что я делаю? – звучит бессмысленный вопрос. Скучаю, – отзывается невостребованный ответ. Развлекаюсь. Пытаюсь забить время, заполнить пустоту, затянуть сомнения. Ну, хватит.
Собирается повернуться и уйти прочь, поймать автобус и поехать домой, в свою маленькую квартирку в Сурбитоне, но останавливается и смотрит на молодого человека на скамейке напротив. Смотрит и уже не может взять и уйти. Я не знаю, о чем ты думаешь. Я не знаю, что ты можешь сказать. Я не знаю, почему ты здесь. Но я знаю тебя. Точно знаю. Я видела тебя раньше, видела, видела.
Подходит медленно, сбрасывает с плеча сумку на деревянное сидение, а сама остается стоять.
– Я тебя помню.

[AVA]http://s7.uploads.ru/0HL2U.jpg[/AVA]

– Что?
Что? Я не знаю, что. Почему бы тебе самому не рассказать мне, что? В конце концов, что ты имеешь в виду под этим «что» – ты хочешь сказать, что не слышал меня, или что не узнаёшь меня, или ещё что-нибудь невероятно важное, для чего тебе почему-то сложно найти другие, более точные слова?
Или я могу тебе, в самом деле, рассказать, что. Потому что я, конечно, знаю, что, только делаю вид, что не знаю, я прекрасно понимаю, что. Что – это все. Или ничего. И оно меняется местами, как качели, сначала все, потом ничего, потом снова все, потом ничего, иногда быстро, как перелить вино из бокала в бокал, а иногда медленно, как густой мед, ложится слоями. Все – это когда ты знаешь, куда идешь, когда знаешь, кто идет вместе с тобой, когда знаешь, когда придешь и что будешь делать там. Это – все. А ещё бывает ничего, когда ты стоишь на месте и смотришь на свою тень и думаешь, не было бы лучше, если бы твоей тени не существовало и чтобы солнцу ничто не мешало достичь земли и согреть её ультрафиолетом. Это когда ты если и идешь, то один, и не имеешь ни малейшего понятия, куда и зачем. Когда переставляешь ноги и все время хочется свернуть куда-нибудь и упасть лицом вниз. Это – ничего.
Какой вариант ты хотел бы услышать?
Мне знакомо твое лицо, если задуматься, я где-то его определенно видела, но не так, чтобы приятно. Ты не из тех, кто почувствовал на себе силу моей любви к шитью. Кто ты?
Магдалина идет по пустому коридору, медленно, потому что ей некуда спешить, и потому что она не уверена, что хочет прийти туда, куда идет. Сворачивает налево, открывает дверь и улыбается, улыбка настоящая, и почему-то ей хочется взять платок и стереть черты своего лица. Рассказывает, жестикулирует, целует в щеку, прощается, и считает: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… двенадцать. Здравствуй, папа. Что? – отвечает ей папа. Магдалина улыбается, поднимает руку к лицу и закусывает кулак. Прощается ещё раз и выходит.
Я помню тебя. Твое лицо было белым, как стены больницы святого Мунго, я помню тебя там, в белых коридорах белой больницы святого Мунго, ты молчал, и я молчала, и я прошла мимо, потому что нам нечего было сказать друг другу.
Зачем я подошла к тебе?
Кто ты?
Магдалина боится и любит людей. Она не всегда их понимает, но всегда очень старается. Иногда она устает от себя. Иногда от людей. Она совершает глупые поступки только для того, чтобы доказать себе или другим что-то. Иногда она отпускает себя и сразу же льдинка страха начинает таять у неё в груди.
Нам нечего сказать друг другу и сейчас. Ты говоришь – что, и мне нечего тебе ответить, я не могу придумать что-нибудь смешное, чтобы начать разговор, я не могу придумать ничего серьезного, о чем мы могли бы поговорить, не зная друг друга; зачем я вообще должна тебе говорить что-либо? Я помню тебя. Это факт. Я не обязана объяснять, верно ведь?
– Ничего.
Выпутывает из волос цветок и отдает юноше. Смотрит на собственную тень и думает, что солнцу было бы намного легче освещать землю, если бы на земле было одной тенью меньше.
– Я не понимаю, что происходит. Никто, наверное, не знает наверняка, да?
Мэгги закидывает сумку на плечо и идет в сторону выхода из парка.

[AVA]http://s7.uploads.ru/0HL2U.jpg[/AVA]

Если достаточно часто улыбаться и говорить приятные вещи, люди поверят, что иначе ты не умеешь. Если научиться смеяться над собственными ошибками, если и огорчаться, то только в шутку, если все время строить воздушные замки вслух и сплетать вокруг перил цветочные гирлянды – очень легко убедить окружающих, что у тебя в голове одни только пушистые облака. И так оно легче, потому что кажется, что нет никаких проблем, нет никаких переживаний; все они спрятаны, их никто не видит, не озвучивает, и они остаются скомканным листом черновика за сияющей улыбкой. Магдалина Малкин привыкла молчать о важном и щебетать о преходящем.
Ведь, в самом деле, кому требуется знать о том, что происходит у неё на душе? Может быть, матери – но мама её знает достаточно хорошо, чтобы рассмотреть настоящую Мэгги, какой бы веселой ни казалась девушка внешне. Может быть, тете; но нет, лучше не надо; работница из Магдалины и так никудышняя, так пусть хотя бы остается лучезарным неуклюжим солнышком. Есть ещё несколько друзей, Кристофер, например, научился спрашивать прямо и требовать полноценного ответа.
Но иногда становится невыносимо сложно соответствовать своей желтой мантии, подходить под рудбекию, рассказывать анекдоты голубям и переводить через улицу старушек. Это время прогулок по паркам, время, когда в горле стоит комок, а слова вылетают с трудом, и те – сдавленные, неловкие и не всегда приятные. Туманные, потому что даже в самый печальный день Мэгги не может называть вещи своими именами, если оттенок у этих вещей темноват. Например, паршиво. Нет, она никогда не скажет: мне паршиво. Замнет. Замаскирует.
– Погоди! – зовет её юноша со скамейки, и девушка останавливается, сначала инстинктивно хмурясь, потом, наоборот, удивленно приподнимая брови. Молодой человек не похож на маньяка, да и день ещё, и парк людный, так что едва ли ей стоит тянуться за палочкой на поясе.
– Если честно, я тоже. Не понимаю.
Мэгги кивает. Да, это у них общее. Возможно, оно пройдет с возрастом, а может, наоборот, усугубится, потому что непонятности будут накапливаться. Магдалине кажется, что мальчик – юноша – он едва ли старше девятнадцати – узнаёт её.
– Красивый цветок.
Есть ли в этом хаффлпаффская магия или просто эмоциональная чувствительность, но Мэгги хочется закрыть лицо руками и убежать, потому что ей очень, очень отчетливо кажется, что её узнали. И что воспоминания у них похожие – о белых стенах, белых лицах, белых халатах – о смерти, болезни и страдании. Почему ты был там, скамеечный мальчик, что привело тебя тогда в царство йода, скальпеля и бинта? Ведь вполне может оказаться, что твоя причина её больнее моей. Мой человек-из-больницы жив. Не совсем, но хотя бы дышит, и иногда произносит моё имя – правда, звучит оно незнакомо и чуждо – а потом погружается снова в блаженное спокойствие неведения.
– Подсолнух, да?
Магдалина не может не улыбнуться, но улыбка эта грустная и слабая. Как ещё можно улыбаться человеку, о котором знаешь только, что он пережил несчастье?
– Рудбекия. Руд-бе-ки-я. Мне так сказали… – Мэгги уже сама не уверена, правильно ли помнит название, слишком уж оно чудное. – Как тебя зовут? – вырывается у неё следом. Она может хоть до конца жизни именовать темноволосого незнакомца мальчиком-со-скамейки, и все-таки у него же должно быть имя, а ещё девушке интересно, насколько оно ему подходит. Я бы назвала тебя Уильямом. Или Джорджем. Да, Джордж было бы тебе замечательно, к твоим кудрям здорово ложится.
Мимо них пробегает лохматый оранжевый пес, за ним – не менее оранжевый мальчик, а следом степенно передвигается женщина, вероятно, некогда тоже оранжевая, а теперь уже приобретшая солидный седой оттенок и вязанную сумочку с розовым цветком. Мэгги провожает их взглядом, оборачивается к юноше и прикусывает нижнюю губу. Она хочет спросить. Не из праздного любопытство; просто ей это кажется важным, ниточкой, связывающей их двоих, чем-то общим, пусть больным, как синяк – уже и забудешь, что он здесь, а потом ударишься снова тем же местом и слезы выступают на глазах. Наконец девушка решается, не в последнюю очередь из-за того, что видит скамеечного человека впервые и может – пока что – не боятся осуждения. Они, может, никогда и не встретятся больше.
– Ты ведь был в больнице, да? Святого Мунго? Что у тебя… произошло? – кто у тебя умер? Кто был ранен? – Можешь не отвечать, конечно, прости, – торопливо добавляет Мэгги, уже не уверенная в том, спасает ли её фактор незнакомства с собеседником. Это было все-таки грубо. Навязчиво. Не надо было спрашивать.
Левая рука несильно зажимает рукав мантии, Магдалина усилием воли заставляет себя поднять глаза от весьма занимательной гравиевой дорожки и посмотреть на человека, которому задала, возможно, самый болезненный вопрос в мире. Прости, – пытается сказать она молчаливо, – прости. Мне, наверное, просто нужно знать, что не у меня одной ёкает сердце при виде белых стен белой больницы, что не у меня одной мир отобрал любимого человека и кинул в четыре стены палаты. Это ужасно эгоистично. Прости меня, пожалуйста.
– Прости, – шепчет и все-таки отводит взгляд.

[AVA]http://s7.uploads.ru/0HL2U.jpg[/AVA]

Мэгги стоит посреди парка напротив незнакомого юноши, представившегося Максимилианом (Мерлиново исподнее, кто же так назвал мальчика? Может, он какой-нибудь потомок знатного рода, и она не должна оскорблять его светлейшество своим плебейским присутствием?) Солнышко поглаживает верхушки деревьев и плечи Магдалины, которая стоит и отчаянно желает провалиться под землю. Даже перебирает в уме заклинания, которые могли бы помочь ей это осуществить с максимально зрелищными спецэффектами. Так, чтобы под ногами треснул дымчато-серый асфальт, рыкнуло рыжее пламя и слизнуло её в небытие.
«Все в порядке».
Конечно, все в порядке. С чего она решила вообще, что этот кудрявый мальчишка, не Джордж, а целый Максимилиан, был в больнице по причине трагедии? Мало ли что ему там понадобилось. Может, он посыльный. Может, у него мама – врач. Может, может, может. Всегда ты, Мэгги, думаешь самое плохое, всегда переживаешь больше, чем надо.
«А ты работаешь там?»
Магдалина усердно мотает головой. Нет, нет.
«Мне казалось, я тебя где-то однажды видел, но почему-то подумал, в Министерстве. Или…»
Или. Мэгги набирает воздух в легкие и медленно выдыхает, так и не собравшись с силами сказать, в чем состоит её «или». И все-таки ей нужно это сделать, чтобы объяснить и перестать чувствовать себя, словно она – мастер создания неловких ситуаций, хотя, видит Моргана, девушка заслужила это звание.
– У меня там папа, – без энтузиазма сообщает Мэгги. Черт, даже эту фразу можно неправильно понять. – На пятом этаже. Всё время. Пациент.
Легче не стало, Магдалина все ещё мечтает о спасительных языках подземного камина.
– Мееерлин. Прости, – снова. Прекрати извиняться. – Я почему-то думала, что у тебя кто-то… кто-то пострадал. Ты там был, и казалось… Мерлин. Мерлин. Прости, – снова! Мерлин тебя не простит точно.
Мэгги подносит к лицу сжатую в кулак правую ладонь и закусывает костяшки пальцев, жест быстрый и нервный, неосознанный. Зачем она вообще подошла к этому… Ма… Максу? Нужно вот ей было рассказать ему, что она его видела – а зачем? Обменяться слезливыми историями о потерянных родственниках? Магдалина не хочет говорить об отце, не с чужими людьми. А тут ещё оказалось, что она все поняла неправильно, и слезливой истории у Макса нету. Мэгги охватывает острое желанием распрощаться, убежать куда-нибудь в укромный уголок парка и поскорее аппарировать домой. Не ехать по-маггловски автобусом – её любимое развлечение, вокруг столько людей, и все так странно одеты, и обсуждают какие-то непонятные вещи, которые делают непонятные люди в их скучных маггловских правительствах. Нет. Домой. Поскорее. Сделать чай, открыть книгу и забыть поскорее этот эпизод.
– Мне нужно идти, – выпаливает Магдалина, не дожидаясь ответа Макса. – Очень нужно. Выгулять собаку… правда, у меня нет собаки, – это необязательно было сообщать, Мэггс, – но хотелось бы. Было бы здорово, если бы была собака. Её нет. Я пойду. Пока.
Сценаристы Голливуда бьются над созданием неловких реплик для своих харизматичных героев, а могли бы просто позвать Магдалину, Магдалина бы им сама наговорила много неловких вещей, бесплатно, она только это и умеет делать. При всей своей общительности и доброжелательности Мэгги совершенно не знает, как выбираться из неудачных ситуаций, вот совсем. Она заливается краской – прямо, как сейчас, – говорит какую-то чушь; однажды, на четвертом курсе, она сказала профессору «пожалуйста» вместо «спасибо», когда он подал ей забытую тетрадь; она бежит сломя голову прочь. Вот как сейчас.
Мэгги выдавливает из себя улыбку, машет Максимилиану рукой, поправляет ремень сумки на плече и бежит – ладно, идёт быстрым шагом – по направлению к выходу из парка. Армия королевы покидает поле боя. Мы проиграли, мой генерал, и отправляемся в изгнание. Драгоценности продадим. Корону переплавим. Купим ферму на берегу Эгейского моря и будем выращивать виноград до конца своей жизни. И никогда, никогда больше не будем заговаривать с незнакомцами в парках о том, не лежит ли у них случайно родственник или друг в больнице Святого Мунго. Ни-ког-да.

[AVA]http://s7.uploads.ru/0HL2U.jpg[/AVA]

«Подожди» заставляет Мэгги притормозить, но не остановиться; опальная королева не повернет загнанных коней лишь потому, что ей в спину несется зов врага. Не то чтобы Максимилиан ей враг, конечно. Просто один из многих, кто засвидетельствовал, насколько неловкой и угловатой в общении может быть Магдалина. Свидетель её позора. Подождать? Да ни за что!
– Рудбекия!
Вот тут Магдалина замирает в изумлении и только раскрывает рот, как рыбка. Это он её только что так позвал, что ли? Но она же не… это же всего лишь…
– Куда ты?
Ладонь юноши ложится ей на плечо – ой, ой, скинуть, – и тут же соскальзывает. Мэгги думает о тысяче вещей сразу: зачем он её окликнул? Зачем назвал рудбекией? Или это он решил, что она забыла цветок, и хочет его вернуть? А вдруг это жуткий маньяк, отлавливающий невинных девушек в маггловских парках? И что что она теперь будет делать? Бежать налево или направо? А может, лучше прямо, через кусты боярышника, этого он точно не ожидает?
– Домой? – робко то ли спрашивает, то ли отвечает Магдалина.
Если серьезно, вот давайте серьезно: Мэгги ужасно смущается. Она, можно сказать, в легкой панике. Это непохоже на неё, заговаривать с незнакомцами. Просто она, ну… расстроена? Не совсем то. Устала, скорее. И увидела этого Максимилиана, он показался ей знакомым, захотелось ему об этом сообщить, и все. И убежать, как всегда, в закат, задумчивой и неуязвимой. Существуют же какие-нибудь правила, по которым чужие люди, когда им роняешь странные фразы, кивают, удивляются и отпускают тебя. И забывают, или нет. Но не отвечают, не останавливают, не…
– А вообще-то... У меня там были мать и сестра.
…не поддерживают обмен откровениями.
– Кстати, собака есть у меня.
И тем более не поддерживают провальную попытку оправдать свой спешный побег с места боя и поражения.
Мэгги смотрит на Макса, его лицо кажется ей красивым и одновременно каким-то неровным, глаза слишком яркими; Мэгги не выдерживает и смеется. Немного истерично смеется, всхлипывает и замолкает. Качает головой.
– Это кошма-а-ар… – шепчет себе под нос и поднимает наконец глаза на юношу. – Я… я думаю, ты перепутал. Рудбекия – это цветок, – указывает пальцем на слегка помятое цветочное солнышко, а потом на себя. – Я Магдалина. Мэгги.
Чисто технически, если Макс окажется маньяком, сообщать ему свое настоящее имя не следовало.
– Я люблю собак, – зачем-то признается, – и кошек. И попугаев. Всех люблю. Но хозяйка квартиры не разрешает нам держать животных. Твои родные, они… мне очень жаль, – Магдалина отвечает нестройно, и, наверное, ужасно бестактно. – Они в порядке?

[AVA]http://s7.uploads.ru/0HL2U.jpg[/AVA]

Магдалине иногда кажется, что она даже не то чтобы живет, не то чтобы осознанно движется сквозь время и пространство, а катится стремительно и безудержно, как снежный комок с высокого крутого склона. Ой! – сбила зайца, ой! – потрепала свой белый покров о куст; ой! – заскребла земли и прошлогодних листьев; ой – влетела в человека.
Склон проходит резкой линией вниз, она падает и вмиг – разбивается. Встает, отряхивается и начинает катиться снова. А может, это не снежный комок, не падение; есть что-то фатальное и мрачное в идее падения. Может, она – перекати-поле, и сила неимоверная, которая толкает её и несет вперед, вперед – это ветер.
– Угу, – подтверждает одновременно и бабушку, и цветы, и кошек. Мэгги рада за бабушку Максимилиана, только слегка тревожится из-за того, что её звали, а не зовут. Ведь едва ли бабушка сменила имя на старости лет.
Странно, да; она выдает неловкий выдох-смешок и пожимает плечами: да, да, мне тоже странно. И сейчас будет ещё более странно, говорит мальчик с голубыми глазами и разбивает тоненький пьедестал равновесия, на который только-только взгромоздилась Магдалина.
– Ой.
В книгах обычно юные волшебницы в таких случаях прижимают ладошку к губам. У них слезы наворачиваются на глаза. Они берут героя за руки и сжимают их. Страдают за него, ведь он не будет, потому что он герой и ему не пристало.
Мэгги только смотрит на Макса и ищет слова, так усердно, что, кажется, у неё на лбу сейчас проступит: поиск! поиск! тщета!
– Ты мог не отвечать, – как будто он не знает, что мог не отвечать. Мэгги отводит взгляд, молчит немного и добавляет: – Это было ужасно бестактно с моей стороны. Всё это. Едва не… значит, не утратила? Не утратила, правда? – зачем ей нужно знать, Мерлин скажи, ей нужно – чтобы не корить себя совсем уж жестоко.
Как он был прав! Ей странно, куда уж страннее; ей виновато, ей не по себе. Хочется то ли расплакаться от обиды на саму себя и бессилия, от того, что жизнь щелкнула по носу неожиданно и больно, то ли отмахнуться и ударить в ответ.
– Что же всё… – бормочет, вплетая пальцы в пряди волос и выпуская. И без того растрепанная прическа становится настоящим золотисто-пшеничным гнездом. – Я пойду, – в который раз повторяет. – Заходи, что ли, – выражение лица у Мэгги тоскливо-обреченное, когда она достает из сумки визитную карточку магазина и протягивает её Максу.
А лучше – выбрось и забудь.

[AVA]http://s7.uploads.ru/0HL2U.jpg[/AVA]