Последний матч сезона.
  Последний матч для него.
  И почему-то именно он должен был стать худшим матчем в году. Дождь - это не страшно, привычно и даже добавляет интереса к игре; дождь - это очки, скрепленные сзади ремешком, пара заклинаний и руки, крепче, чем обычно, сжимающие биту. Но игра в дождь со Слизерином - худшее, что могло с ними случиться.
  Алые цвета Гриффиндора или солнечные одежды Хаффлпафа отлично смотрелись бы на фоне серо-зеленого поля и унылой пелены дождя. Однако нет, в финал вышли слизеринцы, которые будто нарочно подбирали изумрудный и серебристый цвета для того, чтобы сливаться с окружающей средой. Впрочем, едва ли противникам было легче - основательно промокшие синие мантии казались темно-серыми, и Нэвус уже пару раз чуть не запустил бладжер в игроков своей команды. Все слилось в один сплошной поток воды.
  Он только чертыхался и перехватывал биту, чертыхался и придерживал метлу, норовившую то сбросить его, то вильнуть в сторону.
  Шум ливня и раскаты грома заглушали все - слова комментатора, крики игроков, свист мячей. Время от времени игроки просто подлетали поближе к табло, чтобы хоть как-то следить за ходом игры. Для команды Рейвекло мало было поймать снитч - им недоставало тридцати очков сверху. И погода погодой, а они выкладывались, как могли, хотя сильный ветер постоянно сносил их чуть влево, мешая в равной степени обоим командам.
  Ближе. Размахнуться. Удар. Ха! Слизеринец роняет квоффл, несколько секунд никто не может поймать красный мяч - кто-то не может разглядеть, у кого-то он выскальзывает из рук. Наконец из стремительного пике выныривает капитан их команды с победной улыбкой, или, вернее, гримасой. Ловко обходит слизеринских охотников, пас, ещё один, квоффл снова у капитана, метит в правое кольцо и кидает влево - и ещё десять очков в пользу Рейвенкло.
  Сине-бронзовая часть трибун взрывается радостными криками - им наконец удалось обойти Слизерин. Вот ещё два раза забить, и ещё поймать снитч, а снитч они обязательно поймают, потому нет никого быстрее и сообразительнее мелкого Уинстона... Дак редко так переживал за исход игры, как сейчас, когда отчетливо сознавал, что больше у него возможности выйти на хогвартское поле не будет. Они должны победить. Просто должны.
  Сверху в игру наконец заходят ловцы, слизеринец впереди, Уинстон чуть сзади; они летят быстро, слишком быстро, и видно, что рейвенкловец по крайней мере пытается сдержать метлу. Мгновение - и он резко разворачивается. Трибуна охает, то ли сопереживая, то ли восхищаясь маневром. Нэвусу ничего не видно, но он доверяет ловцу. Снитч явно изменил траекторию, в этом нет никаких сомнений.
  Никаких сомнений.
  Что-то пошло не так. Почему только Уинстон летит в противоположную сторону? Кто из этих двоих ошибается?
  Один удар сердца.
  Слизеринец поворачивает голову; легко представить ужас, исказивший его лицо в тот момент, когда метла отказывается поворачивать вслед за ним. Слишком быстро, слишком.
  Второй удар.
  Дак судорожно пытается разглядеть, сидит ли кто-то на первых рядах трибуны, и если да, то кто; догадки и сомнения сводят его с ума, и он уже не следит за игрой, а направляет метлу в сторону сумасшедшего ловца в зеленой мантии.
  Третий.
  Треск, щепки, вопль испуга и боли.
  Скорее, давай же, ещё чуть-чуть!
  Дак приземляется на трибуны, отбрасывает прочь метлу и биту, поднимает на лоб очки. Обводит глазами стонущего слизеринца, относительно целого, жалкие остатки его метлы и перепуганных однокурсников, метнувшихся кто куда в надежде избежать удара. Там, за его спиной, свистит мадам Хуч, орет комментатор и надрываются болельщики. Все это слишком далеко и совершенно не имеет значения. Где она? Вода заливает глаза, льется за шиворот, холодит и без того ледяную кожу. Где она? Нэвус делает шаг, другой. Где?..
  Он падает на колени, всматривается в её лицо, не видит крови на одежде, не видит страха в глазах. Значит, все хорошо? Он не улыбается. Не может.
  Нэвус ещё додумывает мысль "все хорошо", и не успевает одернуть себя, напомнить, что пора бы снова взять в руки кусок летающего дерева и продолжить матч. Оглушенный сначала безумной тревогой, потом - невероятным облегчением, Дак обнимает её. Руки дрожат.
  - Как же я тебя ненавижу, Доркас Медоуз, - шепчет он, заставляя себя отпустить девушку и встать.
  Профессора уже хлопочут вокруг бледного мальчика в зеленой форме; Дак почти жалеет его, и все-таки не может ему простить эти несколько минут, когда мир почти остановился, сжался до одного человека, одного имени. Снова звучит свисток. Матч продолжается, несмотря ни на что. Трибуны притихли, и особенно - учащиеся Рейвенкло; на поле остается только Уинстон, снитч будет у них, но никто не ликует. Это уже не победа, это издевательская пляска перед заведомо проигравшим. Нэвус подбирает метлу, биту и взлетает в отвратительно серое мокрое небо; он думает о чем угодно, только не об исходе игры.
  Размахнуться. Удар.
  Как же я все-таки ненавижу тебя.
[AVA]http://i017.radikal.ru/1403/0c/a7ca1794341a.jpg[/AVA]

Отредактировано Naevus Duckworth (31-03-2014 11:09:13)

Вода. Бесконечные потоки холодной воды. Насквозь промокшая форма. Уже не синий цвет, не бронзовый, а черный с грязью. Вода льется за шиворот, холодит и без того ледяную кожу.
  Холодно.
  Какая нелепая победа, - думает Дак, пожимая руку Уинстону. Мальчишка выглядит смущенным, он и сам прекрасно понимает, что поймать снитч, будучи единственный ловцом на поле - едва ли большая заслуга. Но это не страшно, для него - совсем не страшно. Он только на четвертом курсе и ещё успеет убедить и болельщиков, и противников в том, что его взяли в команду не просто так. Ну, по крайней мере, я попал в капитана слизеринцев. Давно мечтал это сделать.
  Нэвус в который раз убедился в том, что присваивать чрезмерное значение единичному событию - не лучшая идея. Никогда не случается так, как хотелось бы, а по закону Мерфи чаще всего происходит обратное. Последний матч сезона, приправленный опасностью погодных условий, не стал грандиозным действом, и сомнительно, чтобы о нем написали в "Истории Хогвартса". Он оказался смешным, неправильным, нечестным.
  Холодно. Мне.
  Обнять охотницу, похлопать по плечу капитана - он, как и Нэвус, играл последний раз, и оба они выглядят виноватыми, смотрят друг на друга и отводят взгляд. Им не в чем кого-либо винить, кроме самого пострадавшего слизеринца, который отнял у них возможность безупречной победы. И все-таки они не могут не чувствовать себя немножко обманщиками. Не о таком завершении школьного квиддича они мечтали, и сейчас как бы сознавались в этих несбывшихся ожиданиях.
  Холодно. Мне. Очень.
  Он вспоминает о происшествии, потом о Доркас. И ещё чуть-чуть о Доркас. Что-то говорит второму загонщику, но думать продолжает о Доркас.
  - Ах, мой отважный рыцарь в сияющих доспехах!
  Нэвус вздрогнул и обернулся. Вздрогнул ещё раз, когда она приобняла его, реагируя то ли на её движение, то ли на неприятное прикосновение мокрой мантии к шее. Сейчас он может смотреть на неё сколько угодно и тихо радоваться, что ничего страшного не произошло. Несколько мучительных секунд страха, взорвавшегося в груди и захлестнувшего с головой. И долгие минуты, даже часы, чтобы наконец отпустить, забыть, увериться, что она в порядке. Вынуть из себя все осколки разлетевшегося стеклянного «с кем угодно, только не с нами». Казалось бы, мог уже привыкнуть, что неприятности случаются со всеми без исключения.
  - Ах, принцесса, - в тон подруге отвечает Дак, - я увидел, как в твою сторону полетел зеленый дракон и решил спасти тебя от коварного чудовища. Я опоздал, не спорю, - он растягивает губы в насмешливой улыбке, - к счастью, некоторые драконы промахиваются мимо прекрасных дам.
  Людей на поле почти не осталось, только часть команды и несколько особо сочувствующих. Бита едва не выскользнула из руки Нэвуса; он устал, замерз и хотел бы в этот самый момент оказаться в гостиной, а лучше - в постели, укрытый теплым одеялом.
  - Нет, ничего серьезного...
  Не верю.
  - Правда, я не обманываю.
  Точно?
  - Я пойду, ладно?
И почему же ты никуда не идешь?
  Дак смотрит на неё и совершенно не возражает, чтобы она продолжала никуда не идти и улыбалась вот так, как сейчас, и стояла вместе с ним под дождем.
  - Иди уже, - он слышит себя как будто со стороны - это в нем проснулась утиная мудрость, которая прекрасно понимает, что ещё несколько минут под холодным дождем, и к мадам Помфри им придется идти вместе. Я бы не против, - мечтательно тянет про себя Дак, в то время как непреклонная мудрая утка продолжает: - Мне ещё переодеться надо.
  Он легонько подталкивает Доркас в сторону выхода из стадиона, а сам направляется в сторону раздевалки, чтобы стянуть с себя мокрую форму, вытереть волосы и одеть что-то сухое и теплое.

***

  Большинство рейвенкловцев уже собралось в гостиной; на столиках выставили сливочное пиво, припасенное с последней вылазки в Хогсмид, и тарелки с едой - никто не стал задерживаться в Большом зале на обед, ребята просто взяли с собой всего понемногу. Дак подошел к своим, вяло пошутил, пожал руки нескольким однокурсникам и через силу сжевал шоколадный кекс. Надо бы нормально поесть. Нэвус извинился и отошел в дальний угол, к старой доброй Ровене. И дописать на понедельник эссе по русалкам. Упал в кресло и растянулся в нем. Или хотя бы отработать последнее заклинание по трансфигурации, его вынесут на экзамены.
  Он не смог заставить себя ни открыть сами собой закрывшиеся глаза, ни встать из кресла. Звонкие голоса и громкий смех совершенно не беспокоили его, равно как и не очень удобная поза. Только одна мысль билась на краешке сознания, очень важная мысль, которую он никак не мог облечь в слова. Чего-то не хватало. Плед? Да, пледа не хватало, но кому он нужен, этот плед, можно и без него поспать, и без него хорошо. Чай? Чай - это здорово, но придется вставать и расталкивать оккупировавших столы однокурсников. Нет, не так уж ему и хочется чаю. Кот? Нет ничего лучше теплого кота на коленях, как жаль, что старый серый Эйты потерялся два года назад.
  Дори. Эй, Дори, куда же ты пропала, ты обещала прийти, я помню. Я бы пошел тебе навстречу, но замок такой большой, мы обязательно разминемся. Я бы...
  Дак уснул, недодумав последнюю мысль, ежась от принесенного с собой холода, окончательно запутавшись в образах из прошлого и настоящего.

Отредактировано Naevus Duckworth (11-04-2014 20:37:31)

Его пустота была мглисто-серого цвета.
  Она клубилась вокруг него, извивалась и морщилась. Она стелилась под ногами, проплывала головой, ложилась на ладони и оседала на волосах.
  Его пустота была почти осязаема и вбирала в себя, как губка.
  Она слизнула с него черную мантию и сине-бронзовый галстук, она выманила у него волшебную палочку и ничего не дала взамен, кроме ощущения полной беспомощности, и почему-то - обиды.
  Его пустота была не сама по себе пустотой. Она пришла, когда что-то важное пропало из его жизни, она пришла вместо; но разве пустота может что-либо возместить? Серые пальцы густого ничто обвили Нэвуса Дакворта и забрали у него имя и фамилию, оставив только смешное желтоперое прозвище. Даклинг, Утенок.
  Лишенный знакомых мест и названий, лишенный почти всего, что делало его кем-то особенным, отличным от других, он позвал то единственное, что пустота позволила ему вспомнить. Единственный дом, единственный отрезок времени, который смогла воскресить его внезапно занемогшая память. Он бежал; бежал со всех ног, он задыхался, падал, вставал и снова бежал, прихрамывая. Перед ним распахнулись тяжелые двери, за спиной прозвенел китайский колокольчик, но какое ему дело до посторонних звуков, когда он может слышать только топот мальчишечьих ног у себя за спиной, видеть только паркет и ковры у себя под ногами. Его ботинки оставляют следы грязи на полу, в этом нет никаких сомнений, и мысль о предстоящем наказании подгоняет его - он силится бежать ещё быстрее. Они догонят, - думает он, и это не догадка, а констатация очевидного факта - они всегда догоняют. - Они догонят и побьют меня. Генри и Луис, всегда Генри и Луис, иногда даже Джон, но двоюродный брат был младше Даклинга и слабее, а потому неизменно получал сдачи. Но Генри - другое дело, он был старше, и брал с собой своего однокурсника, страшного задиру, кто бы подумал, что такие учатся на Хаффлпафе...
  Имена и названия, цвета и предрассудки, привычная хронология времени - пустота щедро распахнула перед ним свои закрома, куда прежде заботливо сложила украденные у него знания.
  Он бежит, бежит, бежит, мимо столов и стеллажей, мимо стопок книг, мимо кресел, вперед - к небольшой двери, которая ведет в сад. Он врезается в темное дерево, дергает ручку, почти кричит от досады и разочарования, когда вдруг замок щелкает - как если бы он произнес заклинание, которого ещё не знает, - и Даклинг вылетает на дорожку, теряет равновесие и падает. У него разбиты коленки и содрана кожа с ладоней, и это не имеет ни малейшего значения, потому что он успел, он добрался, она спасет, поможет, оградит его. Конечно, ему не избежать наказания - едва ли удастся убедить тетушку, что он совершенно случайно открыл дверь, которую открывать не должен был, и вовсе не бежал по дому, в котором бегать было запрещено. Он встает, отряхивает одежду, одним длинным неразборчивым словом произносит извинение и только после этого поднимает глаза. Никого нет.
  В саду никого нет.
  Даклинг делает шаг вперед и протягивает руку. Как же... как же так, почему ты ушла, куда же ты ушла, зачем тебе уходить! Он никак не может позвать её по имени, помнит что угодно, кроме заветного имени, и только открывает и закрывает рот, как рыбка, которую беспощадный океан выбросил на берег. Как же... почему тебя нет...
  Пустота вернулась, захлестнула собой цветущие яблони, гравий садовой дорожки и двух мальчишек, выбежавших из библиотеки вслед за ним. Сначала она забрала цвет, затем стерла очертания предметов. Деревья вросли назад в землю, а затем и земля пропала под слоем густого серого ничто. Дом позади него, лишенный той, чье имя он никак не мог назвать, рухнул, и его обломки, смятые, уничтоженные, исчезли в пустоте.
  А потом пришло имя. И не было ничего, к чему бы оно относилось, никого, о ком говорило бы. Лорелей.
  Кто это? Звучит так знакомо. Кто такая Лорелей?

Most of my sweet memories were buried in the sand
The fire and the pain will now be coming to an end
How did you get to save me from this desolate wasteland
In your eyes I see the dawn of brighter days again.
  Он не услышал ни слова из того, что сказала Дори. Сердце билось часто-часто, и ему явно недоставало места в груди, словно сжатой стальными тисками. Дак наклонился вперед, упершись локтями в колени. Он помнил, конечно же, помнил; и свое имя, и её, и помнил, кем она была - сестрой его матери, другом,  учителем. Она была... Лорелей.
  Сон-о-пустоте все ещё время от времени тревожил Нэвуса; поджидал моменты слабости, усталости и возвращался, чтобы поглотить, заставить заново пережить потерю. И каждый раз во сне все происходит так же нелепо, как это было в действительности. Она просто… уходит. Её больше нет там, где она всегда была. Пустота услужливо напоминала, как это, быть владельцем внезапно опустевшего дома. Каково помнить десятки имен, родных и чужих одновременно, и забывать постепенно имя самое важное. Что значит потерять иллюзию семьи - иллюзию, ведь, в конце концов, она не была ему матерью и никогда не пыталась её заменить.
  - ...на полумертвого дракона.
  Дак заметил баночку в руках у Дори. Бордоперцовое? Заметил саму Дори. Ну конечно же. Ему неожиданно стало теплее и как-то... наполненно, что ли. Вместо пустоты, бесформенной негреющей пустоты в нем начиналось что-то новое - начиналось каждый раз, когда он видел, как Медоуз улыбается - кто бы мог подумать, что она умеет так улыбаться, - каждый раз, когда она смотрела на него. Или даже не на него, какая разница, куда она смотрела и что говорила. Он радовался любому признаку того, что она возрождается к жизни, обращает внимание на мир вокруг, хоть как-то взаимодействует с этим миром. А теперь ты притащила мне зелье от мадам Помфри. Как же просто и... нормально. Дак собрался было извиниться и переспросить, о чем говорила девушка, когда она коснулась его лба.
  - Ты...
  И внезапно все оборвалось, разрушилось, сорвалось, слетело, вырвалось наружу. Прикосновения оказалось вполне достаточно, чтобы внутреннее спокойствие, почти вернувшееся к нему, разлетелось вдребезги. Он сполз с кресла на пол, потянулся к Дори и ткнулся носом ей в плечо.
  Нет, нет, только не раскисай, утка, не смей, не вздумай.
  Дак не мог заставить себя ни отстраниться, ни обнять подругу. Он чувствовал себя так, будто его только что выпотрошили и набили опилками. Как было бы здорово сейчас лечь, положить голову на колени Дори и уснуть снова - но на этот раз по-настоящему, без тревожных сновидений. Забавно выходит, Доркас Медоуз. Я думал, что стал себе Мюнхаузеном, но все ещё не могу выбраться из болота без твоей помощи. Как же так получается, что ты оказываешься рядом, когда я распадаюсь на части, и как же так выходит, что у тебя всегда есть, чем меня склеить?
  Бордроперцовое зелье, например, и дай Мерлин, чтобы оно помогло, иначе я не дойду до спальни, и тебе придется закопать мое бездыханное тело на опушке Запретного Леса.

Отредактировано Naevus Duckworth (16-04-2014 01:36:19)

[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0514/90/5ee6d4.mp3|Agnes Obel – Philharmonics[/mymp3]
  Замереть.
  Он тихонько вздохнул и отпустил. Отпустил тяжелые, громоздкие воспоминания, тоску, обиду. Отпустил все то важное, что не успел сказать, и все то грубое, что успел наговорить. Отпустил себя-Даклинга, хромого мальчишку, который спасал тюльпановых принцесс и прятался на деревьях в саду. Он попрощался - в который раз - с домом, в который ещё не скоро сможет вернуться, с женщиной, воспитавшей его, с долгими часами, проведенными в прогулках с ней. Она ушла. Улыбнулась, махнула рукой, зазвенели браслеты на тонком запястье, с плеч упала темно-синяя шаль. Она ушла в темноту, она не вернется. Прощай.
  Fare thee well! and if forever,
  Still forever fare thee well.
  Прощай.
  ...замереть.
  Дори-Дори, милая Дори, хмурая Дори, почему ты все ещё здесь, что держит тебя рядом со мной, почему ты ждешь, помогаешь, терпишь?.. Почему мы с тобой вообще сошлись, мы, такие радостные и дружелюбные, что плакать хочется? И почему мы упорно тащим друг друга вперед, когда хочется лечь, и уснуть, и не бороться больше? Ведь может быть, нам было бы легче поодиночке - каждому со своими бедами, каждый в своей собственной яме? А может быть, тогда мы бы не выбрались вообще.
  Дори, милая Дори, ранимая Дори.
  Ты хорошо знаешь, каково это. Наверное, поэтому ты все ещё здесь, позволяешь мне сидеть так и вдыхать слабый запах твоих духов. Греться твоим теплом - тоже слабым, ты худая совсем стала, когда же ты успела стать такой худой. Надо почаще садиться рядом с тобой в Большом Зале и следить, чтобы ты кушала, как следует, и вообще почаще ходить с тобой по Хогвартсу, пока у меня ещё есть время, пока я ещё числюсь учеником Школы Чародейства и Волшебства. Много ли будет у нас потом возможностей для встречи? Ты отучишься ещё год, пойдешь работать. Ты ответственная, ты обязательно найдешь себе серьезное место. И умная. Тебя могут взять в Аврорат.
  О своем будущем Дак предпочитает пока не задумываться - смутные мысли, смутные планы, безумные и невыполнимые. Нет, он не будет думать о себе. Только о ней. Сейчас он может думать только о ней.
  Нэвус хочет дотронуться до неё - до острого плеча или тонкой шеи, погладить по щеке, взять за руку. Но сдерживается. Так нельзя. Или можно? Дак не посмеет, ни за что на свете. Они и без того уже превысили норму прикосновений на сегодня, сначала на трибуне, потом на стадионе. Он не рискнет спугнуть её лишним словом или движением.
  Сейчас Доркас так близко, что у него перехватывает дыхание. Ещё чуть-чуть - и он отодвинется, чтобы не сойти с ума. Давай же. На счет пять.
  Раз. Два. Три...
  Одна её рука скользнула ему за спину, другая опустилась на взъерошенные после сна волосы.
  Она обнимала его. Она. Его. Обнимала.
  Внутри с оглушительным ревом что-то взорвалось, торжественно заиграл симфонический оркестр, испуганно вскрикнула птица, яркое знамя взлетело на вершину флагштока, звезды сорвались с неба и рассыпались по земле горячими углями, древние замки разрушились до основания, на далеких островах грянули самодельные барабаны, лопнули обручи на бочках с вином, порвалась струна на испанской гитаре, Лохнесское чудовище вынырнуло на поверхность, выстрелила корабельная пушка, альпийский пастух запел, оступился, сорвался с обрыва и упал на спину.
  Она обняла его.
  Дак судорожно выдохнул. Он больше не может, нет, нет, нет, Дори, Доркас, зачем же ты так, зачем ты, ты же знаешь, ты не можешь не знать, ты не могла не догадаться! А если знаешь, то зачем же?..
  Он хочет обнять её в ответ. Он хочет поцеловать её, больше всего на свете он хочет прямо сейчас поцеловать её, и плевать, чем это обернется, и плевать, что кто-то увидит. Но не может, не смеет, не должен. Наверняка она ничего не понимает, - уговаривает он себя, хотя сложно поверить, будто внимательная Доркас может не понять, что в неё по уши влюблен олух-семикурсник. - Она просто успокаивает, просто помогает. Как... мама.
  Нэвус резко отстраняется и смотрит на неё широко раскрытыми глазами. Ему больно. Страшно. Да что там - он в ужасе. Что ему делать? Что говорить? Что она думает о нем, что она чувствует о нем, зачем, зачем, какого черта она обняла его? Он снова, как после пробуждения, дышит очень часто. Голова легкая, в голове туман. Дак растягивает губы в неестественной улыбке, чтобы Доркас не обиделась, протягивает ладонь, - подумать только, пальцы дрожат, - и забирает у неё бодроперцовое зелье.
  Выпивает. Зажимает уши руками и закрывает глаза, смеется - из ушей валит густой дым. Он почти не притворяется. Почти.
  - Спасибо, доктор Медоуз, мне значительно лучше, - как будто ничего только что не произошло, как будто все так и должно быть. - Пойду возьму учебник, надо дописать конспект. Никуда не убегай.
  Он кивает ей, встает и идет в спальню для мальчиков. Там пусто. И тихо. Дак ложится на кровать, сворачивается калачиком и с трудом подавляет желание заскулить. Слышно, как тикают наручные часы, слышно, как скребется на чьей-то тумбочке безымянный зверек. Слышно, как глупый мальчишка кричит про себя: «Зачем?!».
  Через пять минут Нэвус встает, берет школьную сумку и спускается в гостиную.

***

  Пыль кружится и оседает на страницах старой книги. Дак бездумно протирает пальцем пометки на полях, сделанные зелеными чернилами. Хорошо, мадам Пинс не видит, а то ещё решила бы, что это он сделал. Но библиотекарша суетилась в другой секции, отчитывая за что-то группку хаффлпаффцев, и её пронзительный голос мешал сосредоточиться. Впрочем, сегодня ему все мешало сосредоточиться.
  Он слишком поздно лег. Очень рано встал. Совсем ничего не позавтракал. Попытался поучиться возле озера, но устал от громких голосов и спрятался в библиотеке. Формулы заклинаний плыли перед глазами и отказывались запоминаться. Соберись, Нэвус Дакворт. Всего через несколько недель начнутся экзамены, первый из них - трансфигурация, и ты сдашь его, потому что провалить трансфигурацию - это, дорогой, слишком даже для тебя. Дак потер переносицу и поправил очки. Наконец витиеватые буквы на странице сложились в предложения и абзацы. Нэвус чертыхнулся - он больше десяти минут читал Законы Элементарной Трансфигурации Гэмпа - законы, которые знает наизусть ещё с первого курса.
  Ну давай же, Дак, сосредоточься. Осталось так мало времени, и нужно столько всего запомнить. А теперь полистай книгу и повтори, наконец, что-нибудь полезное. 
  И какой изверг придумал эти проклятые ЖАБА?

Отредактировано Naevus Duckworth (09-05-2014 21:48:50)

I've spoiled everything.
  Страница номер двести пятьдесят четыре. Это было четвертое мая. Десятая глава. Это случилось десять дней назад. Заклинания, используемые для превращения живых предметов в неживые, требуют особой концентрации. Я хочу стать деревом. Высоким старым деревом, чьи корни тянутся под черной влажной землей на долгие мили. Чьи кривые ветви переплетаются друг с другом и устремляются наверх, к ярко-синему небу. Я хочу стать деревом с жесткой корой и острыми листьями, и чтобы никогда в своей долгой древовидной жизни я не видел человеческого лица.
  Because I've spoiled everything.
  Дак думает о своем и не видит совершенно, что происходит вокруг; когда слышится голос Дори, ему кажется, что он случайно задремал. Целых десять дней Нэвус почти не видел Доркас - в Большом Зале она или вообще не появлялась, или садилась на другом конце стола. Несколько раз, заметив девушку в коридоре, Дак бросался вперед, чтобы догнать, но потом вдруг останавливался, как вкопанный, и не двигался с места, пока не терял её из виду. Что он скажет, кроме слов приветствия? Что она ответит ему на банальное "как дела"? Хорошо, Дак, даже отлично. Ты всего лишь испортил все, когда оттолкнул меня и убежал в спальню зализывать выдуманные раны. А так все замечательно, ты большой молодец.
  Безуспешные попытки отвлечься приводят к очередным мысленным разговорам с Дори. Он долго объясняет ей, почему поступил, как полный придурок, и она непременно прощает и целует его. Потом традиционная оплеуха самому себе, потому что хватит мечтать о несбыточном.
  Почему она не хочет меня видеть? Дак спрашивает себя по сто раз на дню, и едва не кричит от накопившейся боли. Она все поняла и не хочет иметь со мной дело? Вполне понятно и ожидаемо. Или просто обиделась? Тогда все поправимо, нужно просто найти её и извиниться, только почему-то каждый раз, когда Доркас проходит рядом, Дак замирает на месте и не может даже окликнуть по имени. А может, она?..
  Конечно же, не может. Он смотрит в зеркало, указывает на свое отражение зубной щеткой и говорит наставительно:
  - Ты, Нэвус Дакворт, безнадежный идиот. Что ты из себя представляешь? Дурацкие шутки? Дурацкие выходки? А может, ей страшно нравится, как ты держишься на метле? Да она терпеть не может квиддич! Наверняка она просто обожает тебя за твои ночные кошмары и срывы. А ты ещё и хромаешь, как Джон Сильвер, - Дак включает воду, чтобы заглушить собственные мысли. - Кто в своем уме может в тебя влюбиться?
  - Только не я, - в ванную комнату заходит однокурсник, и они оба смеются, хотя больше хочется плакать. - А кто такой Джон Сильвер?
  Никогда ему так не было одиноко, как в эти несчастные десять дней. Никогда он так сильно не сожалел, что его друзья уже покинули стены Хогвартса и нельзя подойти к ним в любой момент и спросить совета. Дружеский щелбан тоже не помешал бы. Можно, конечно, послать одному из них, а лучше обоим, сову... но Нэвус не любит и не умеет писать письма, и особенно просить о помощи.
  И вот Доркас Медоуз приходит к нему сама в хранилище чернильных знаний, страну кожаных переплетов, владения грозной мадам Пинс. Он смотрит на девушку как завороженный и молчит.
  - Пойдем со мной, пожалуйста.
  Дак даже не пожимает её ладонь в ответ, настолько невероятным, иррациональным ему кажется происходящее. Она же не хотела его видеть и слышать, что изменилось? Ничего оптимистичного в голову не приходит. Куда ты ведешь меня? Очередной лестничный пролет. Что ты скажешь мне, когда мы придем? Его сумка, набитая учебниками, задевает рыцарские латы в коридоре. Мы можем дружить, как прежде? Доркас замедляет шаг - они почти на месте. Или я действительно все непоправимо испортил?
  - Я хотела найти место, где могла бы... спрятаться.
  I've spoiled everything.
  - ...здесь и правда есть все, что мне нужно. Не хватает только тебя, Дак.
  Have I?
   С тех пор, как она забрала его из библиотеки, Нэвус не произнес ни слова, и сейчас никак не может собраться с мыслями. Не может поверить в то, что только что услышал. Тебе не хватает... меня? Как кому-то может его не хватать?
  - Неправда, - вырывается у него, хоть и шепотом.
  Дверь за ними закрывается; на языке крутится название, что-то очень знакомое, из книги, или из разговора, - Выручай-комната. В ней высокие стеллажи с книгами, маленький столик у окна, за которым виднеется светлый лес. Диваны и кресла, вышитые подушки с длинными кисточками. Мягкий ковер под ногами. В дальнем углу фортепиано темно-коричневого дерева, на крышке - стопки нот. Бумага на столе. Чернила. На подставке стоит старенький граммофон, к нему прислонены пластинки в желтых конвертах.
  И в самом деле, что ещё нам нужно.
  Это "нам", такое простое и естественное, пугает его; он поворачивает голову и смотрит на Дори, крепко держа её за руку. Хуже, чем было, стать не может, - уверяет себя Дак, хотя прекрасно понимает, что может. Например, она ударит его. Или даже нет, просто разозлится и уйдет. Или не станет тратить на него ни слов, ни эмоций, выскользнет за дверь и оставит его одного, и тогда что бы ни появилось в волшебной комнате, она останется пустой.
  I'm going to spoil everything... again.
  Дак наконец отпускает ладонь Доркас - только для того, чтобы осторожно обнять её и притянуть к себе. Где-то фоном надрывается валторна и гремят барабаны, или просто сердце у него стучит слишком громко и гулко. Наверное, он должен что-то сказать Дори, объяснить все, как в тех долгих подробных беседах, которые он себе неоднократно представлял. Вместо этого Дак наклоняется и касается её губ своими губами, робко и неловко.
  Он уже не в силах повторять себе ненавистное, но такое привычное "кому ты вообще нужен" и отчаянно хочет поверить, что все-таки нужен, и не кому-то, а именно ей, худой молчаливой девочке с огромными голубыми глазами.
[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0514/62/e42389.mp3|Brian Crain - Tenderness[/mymp3]

Отредактировано Naevus Duckworth (11-05-2014 20:00:50)

И время перестало быть.
  И перестали двигаться стрелки часов, и стерлись зубца колесиков, и рассыпался в прах деревянный остов, и замерла навсегда бронзовая кукушка, и разбилось стекло над циферблатом, и стерлись чернильные пометки.
  И мальчик, которому через месяц будет целых восемнадцать лет, потерял себя в хаотичной пляске безвременья, потому что даже мудрым не по годам птицам не дано всегда сохранять ясную голову.
  Она обнимает его за шею; время подбирается и сжимается в клубок, чтобы нещадно хлестнуть по груди, когда они наконец завершают поцелуй. Нэвус только успевает встретиться взглядом с Дори, убедиться, что она тоже всерьез, и что ничего ещё не заканчивается, а только начинается.
  - Правда.
  Время снова натягивается, как упругая пружина, и бьет - как странно, как непривычно, как сладко; он слышит её, он верит и не верит ей одновременно. Дак зарывается носом в волосы Дори, дышит ею. Неужели он не сошел с ума, неужели она и правда сейчас здесь и с ним, и это её руки обнимают его, и её голос только что произнес единственное слово, которое разбило его, раскололо на тысячи мелких осколков? И он отчаянно сдерживается, чтобы не прижать Доркас судорожно к себе; он остается спокойным, а хочется кричать от ужаса.
  Я никогда не думал, что любить тебя так больно.
  Я никогда не думал, что буду задыхаться от страха потерять тебя.
  Я никогда не думал, что мне будет, кого терять.
  Нэвус проводит ладонью по спине девушки, перебирает темные пряди, снимает с них белое перышко и смотрит на него удивленно. Откуда?
  - Так ты тоже птица, Дори... Додо? - он смеется и показывает перышко ей.
  Дак говорит что-то ещё и улыбается, а страх по-прежнему рядом с ним, совсем близко, кладет костлявые пальцы ему на плечи и впивается когтями в горло. Ты ведь не шутишь, редкая птица Додо? Он порывисто целует её в висок. Ты не из тех, кто стал бы так шутить. Ты же всегда всерьез. Я могу тебе верить - я должен тебе верить, я не смею не верить тебе.
  - Ты же останешься?.. - говорит Дак и понимает, что должен объяснить. - Прости, я не... я хотел сказать, что... мне страшно, Додо, - произнесенное вслух, оно звучит так смешно, так нелепо. - Я не... - он пытается и снова не может продолжить, отворачивается и растерянно смотрит на комнату, надеясь хоть за что-то зацепиться, что-то настоящее, крепкое, устойчивое. И видит самое эфемерное, что только может придумать человек - он видит музыку. И свое спасение в музыке. - Я боюсь, что все это закончится, - Дак торопится и сминает слова, он лихорадочен, он должен как можно скорее запечатлеть, запомнить, воспроизвести. - Что все это... пропадет, исчезнет, и без причины, а просто потому, что может исчезнуть. Всегда исчезает, - не всегда, конечно же, но когда исчезает, то обязательно в самый неподходящий момент, без предупреждения и забирает с собой часть тебя самого. - Можно, я попробую? Можно... я сейчас, чтобы хоть что-то, чтобы осталось, и чтобы мы...
  Чтобы мы - такие, как сейчас, - остались хоть где-то, чтобы о нас можно было вспомнить, и даже услышать, и снова почувствовать. Чтобы не просто так, и не случайно, а очень даже сильно и нежно и если не навсегда, то и не надо, главное - чтобы помнить, чтобы в безвременье оно сохранилось, как листик, заложенный между страниц дневника.
  Нэвус подводит девушку к фортепиано, усаживает её на один из стульев, а сам садится на табурет и откидывает деревянную крышку. Пробует. Глубоко вздыхает. Неожиданно для самого себя он тянется левой рукой к октаве повыше, а правой отыскивает более глубокие и звучные ноты.
[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0614/fe/528a9.mp3|part I[/mymp3]
  Он так и играет, неудобно, но для себя - правильно, с перекрещенными в кистях руками. Он играет историю о редкой птице Додо, и себе, неуклюжей утке, который очень трус, но очень влюбленный трус. А потом он прерывается отчего-то, поднимает на неё глаза и просит:
  - Поцелуй меня... пожалуйста.
  Откуда в нем взялась уверенность, что она непременно поцелует его, и что он вообще имеет право просить её об этом - Нэвус не знает и не хочет знать. Он решительно устал бояться и осторожничать.
  Он пробует другие аккорды, и бьет по клавишам быстрее, сильнее; и, наверное, только тогда, ещё чувствуя вкус её губ, взволнованный и счастливый неимоверно, Дак начинает верить, что это - реально. По-настоящему. Прямо здесь и сейчас.
[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0614/1e/dac284.mp3|part II[/mymp3]
  Доркас Медоуз сидит рядом с ним.
  Доркас Медоуз только что поцеловала его.
  Доркас Медоуз тоже любит его.
  - Я дурак, да? - это вроде бы вопрос, но на самом деле утверждение; Нэвус закрывает крышку фортепиано и облокачивается на неё. Он поворачивает голову и смотрит влево, на Дори, и не знает, что ему делать - радоваться или извиняться за этот необъяснимый порыв "я так боюсь тебя потерять, что непременно обязан сыграть на фортепиано". - Просто я должен был. Даже если все это закончится, у меня останется что-то о тебе. О нас.
  Ему не хочется думать о невольной обреченности своих слов, о том, сколько раз за последние десять минут он подумал и сказал "это закончится". Поэтому Дак забывает бояться, улыбается и тешится, потому что теперь у него есть музыка, у него всегда будет немного сегодняшнего дня, немного птицы Додо, которая не исчезнет внезапно и не пропадет никуда, ничего после себя не оставив.

Отредактировано Naevus Duckworth (04-06-2014 20:20:27)

[mymp3]http://ato.su/musicbox/i/0614/5f/f1ea4e.mp3|Simon and Garfunkel – Scarborough Fair[/mymp3]
  Are you going to Scarborough Fair?
  Десять дней, - думает Нэвус Дакворт и чувствует себя не просто дураком, а самым настоящим злодеем. Ведь, в самом деле, все это могло произойти целых десять дней назад, если бы он не сбежал позорно в спальню. Почему я сбежал? - думает Нэвус Дакворт и чувствует себя не только злодеем, но ещё и слабоумным. - Она же обняла меня, это было так понятно, так очевидно и правильно. Кажется, я боялся, - догадывается наконец Робин Дак и расплывается в счастливой улыбке. Он больше не боится. Он ничего на свете не боится, потому что прямо перед ним сидит птица Додо, и когда на тебя смотрит птица Додо, то кажется, что можно заглянуть в междумирье, а междумирье похоже на темно-синее море, в глубине которого искрятся осколки созвездий.
  Parsley, sage, rosemary and thyme.
  Дори подходит ближе, и ничто не предвещает подвоха, но вот она садится ему на колени и поворачивается к фортепиано. Дак не знает, куда девать себя от смущения, и радуется, что девушка не может видеть его лица - оно стало замечательного пунцового оттенка.
  - Не понимаю, как ты это делаешь так красиво.
  Красиво? Что красиво? - юноша слушает, что говорит ему Доркас, и не слышит; он боится шевельнуться лишний раз - только поднимает левую руку и кладет её на талию Дори. Себе он говорит, что придерживает девушку, но не может избавиться от ощущения, что внутри у него пляшут и улюлюкают по меньшей мере дюжина пьяных лепреконов. До чего же красиво ты смеешься, Доркас Медоуз. Лепреконы подвывают от блаженства. До чего же ты красивая.
  Remember me to one who lives there.
  Нэвус тянется правой рукой к клавишам и накрывает своей ладонью пальцы Дори. Сдвигает чуть влево и осторожно нажимает на ре, потом ещё раз на ре, ля, трижды, ми, фа, ми, ре. Целует Доркас в висок, в скулу, в уголок губ. Затем обеими руками наигрывает "Scarborough Fair", которую выбрал невесть почему. Печальная мелодия стихает, и Дак снова обнимает девушку, уже обеими руками, и прижимается щекой к её щеке. Надо было бы выбрать что-то повеселее, что звучало бы как серебряные колокольчики лесных фей, а не плач о расставании. Почему же он выбрал именно эту балладу?
  She once was a true love of mine.
  Я знаю, почему, - он вспоминает. - Травы, конечно же, травы. Петрушка, шалфей, розмарин и тимьян. Когда мы познакомились... я рассказал тебе, как сварить зелье, восстанавливающее память, петрушка, шалфей, розмарин и тимьян, и три пера авгурея, и сушеный хвост растопырника. Ты ещё спрашивала, откуда я знаю, ведь учусь всего на год старше и не проходил ещё ничего такого, и я пел тебе, о, Мерлиновы подштанники, неужели я и правда напел тебе её?
  - Дори, - мурлыкает Нэвус и отклоняется, чтобы развернуть девушку к себе лицом. - Дори, я тебя...
  В этот самый момент нахально и без предупреждения табуретка под ними скрипит и опрокидывается назад, не выдержав веса двух просто-невероятно-тяжелых рейвенкловцев. В ответ на такую подлость Дак издает невнятный вопль, полный возмущения, и валится на спину, так и не выпустив Доркас. Оказавшись на до странного мягком полу, он стонет (не столько от боли, сколько для порядка), ощупывает затылок, собственно пол и благодарит седую Мерлинову бороду за то, что в предусмотрительной Комнате такие мягкие ковры. В действительности гораздо больше у него болит челюсть, о которую только что приложилась Доркас.
  - Мм. Ты в порядке? - он ничего не может с собой поделать - обеспокоенный тон решительно портит хихиканье. В конце концов Дак не выдерживает и хохочет, - Доркас, признавайся, сколько фунтов ты набрала, пока игнорировала меня?
  Они отодвигаются от места происшествия; Дак садится и сгребает Дори в охапку. Как назло, девушка кажется удивительно легкой, даже неправильно легкой, и Нэвус снова напоминает себе следить, чтобы она ела хотя бы дважды в день.
  - Так вот, о чем это я. Доркас Медоуз, - он собирается с силами и продолжает, - я тебя.
  И молчит - это все. Все, что он может. Просто замолчать, чтобы не ляпнуть своего излюбленного "терпеть не могу" и "ненавижу". Я тебя, Доркас Медоуз, я тебя. Дак чувствует себя совершенно несчастным, виновато улыбается и добавляет, как будто так и надо:
  - Несмотря на то, что ты толстенькая.
  После чего смеется, оправдывая звание самого настоящего дурака, и целует её, то ли извиняясь за сказанное, то ли подтверждая оставшееся несказанным. Потом он так и будет говорить ей, - я тебя. И она поймет; она всегда понимает больше, чем могут выразить слова.

***
  - Я СДАЛ! - орет Нэвус, потрясая конспектом, из которого во все стороны вылетают листки шпаргалок. - Я сдал! Защиту! От темных! Искусств!
  Он вопит ещё что-то, победоносно вскидывает руки и вызывает дождь конфетти на себя и однокурсников. Нет большей радости для ученика Рейвенкло, чем доказать себе и другим, что нет ничего невозможного. Выучить! Сдать! Да, я молодец, я молодец, я просто шикарный, да-да-да, даааа! Если в чем Дак и сомневался, так это в том, сможет ли получить хорошую оценку по ЗОТИ. Она всегда давалась ему хуже других предметов, если не считать Прорицаний, где юноша впервые ощутил, насколько бесполезными могут быть знания и насколько недосягаемой - логика. Но сегодня он смог, он сумел, он сделал это. Враг повержен, "Выше ожидаемого" получено, можно праздновать!
  Нэвус слетает вниз по лестнице и бежит во двор; сбивает с ног третьекурсника-слизеринца, спотыкается о чей-то плюй-камень и наконец видит на скамейке её.
  - Додо! - он отнимает у неё книгу, подхватывает девушку на руки и кружит. - Я сдал, сдал, сдааааал! И да, я очень рад тебя видеть, - Дак ставит Дори на землю и целует, и смеется, и радуется, как ребенок. - Здорово, правда? Я молодец? Я молодец, - отвечает он сам себе и улыбается, глядя на Доркас. - Как твои экзамены? О, у меня к тебе вопрос. Так как твои экзамены? Очень важный вопрос на самом деле, да. А как...

Отредактировано Naevus Duckworth (18-06-2014 01:21:46)

Patrick Watson – Sit Down Beside Me
  А как…
  Он пытается сказать что-то ещё, или нет, спросить; что-то действительно важное, пока оно не вылетело у него из головы, как бывает всякий раз рядом с Доркас Медоуз. Но внезапно ему перекрывают воздух. Дори целует его, и Дак на время закрывает глаза и забывает обо всем. Экзальтация, ярко оперенная беспокойная птица, начинает дышать глубже и наконец защелкивает клюв. Она все ещё шепчет ему на ухо "ты сдал ЗОТИ,  сдал, ты сдал" - мягким тихим голосом удовлетворения. Постепенно её скороговорка меняется на "она целует, Мерлинова борода, целует меня", и экзамены становятся чем-то совсем непримечательным, маленьким – всего лишь росчерк пера – и окончательно теряют свою силу.
  – Ты молодец, я очень рада за тебя.
  Нэвус смотрит на Доркас немного очумело и выдает глубокомысленное:
  – А?
  Снова экзамены, конечно же, они не договорили, девушка говорит об экзаменах. Дак мотает головой, сбрасывая терпкую пелену междумирья, и возвращается в теплую июньскую реальность. Он улыбается.
  – Доркас Медоуз, мне за вас стыдно, – укоризненно качает головой Нэвус. – И за себя тоже. Принцесса, которая не знает истории, и рыцарь, не умеющий защитить принцессу! Но я обещаю стараться, если что. Например, могу тыкать противника палочкой, или сделать подножку, или даже эффектно убежать. С тобой, конечно.
  Каменная скамья нагрелась на солнце, камни двора нагрелись на солнце, кажется, даже трава нагрелась на солнце, а циферблат на башне сейчас начнет плавиться и сползать, как на картине усатого Дали. Нэвус снимает мантию и закатывает рукава рубашки. На слова Дори отвечает беззаботным «угу». И только потом понимает, что девушка имеет в виду несколько больше, чем говорит вслух.
  Хогвартс закончился. Действительно закончился. Я не вернусь сюда больше.
  Но не ты. У тебя впереди ещё целый год, и меня не будет здесь, когда ты выйдешь из Большого Зала, сдав последний экзамен ЖАБА.
  И тебя не будет рядом, когда мы будем играть джаз где-нибудь в Южном Манстере.
  Хогвартс закончился. Так вот что это значит – Хогвартс закончился.
  Не то чтобы Нэвус совсем не задумывался о том, что будет с ними после того, как он окончит Школу. Очень даже задумывался. И каждый раз старался поскорее выбросить подобные мысли из головы. Следующий год представлялся ему бесконечной чередой писем и, если повезет, единственной встречей на рождественских каникулах. Как я буду это делать, если даже на записку о приглашении на чай не могу ответить?
  Но самым мучительным был для него другой вопрос. Как рассказать Дори о своих планах на будущее? Их даже планами-то назвать толком нельзя; Дак прямо-таки слышал искреннее недоумение в голосе отца, переходящее постепенно в возмущение и даже гнев.
  Я умею разочаровывать, не так ли?
  Часы начинают отбивать удары, и гулкий звук как будто отдается во всем теле. Дак поворачивает голову и смотрит на Доркас, не решаясь ничего сказать. Просто ждет, глядя то на её сосредоточенное лицо, то на тонкие пальцы, сжимающие темно-красную кожу учебника.
  You’re a goddamn coward, Naevus Duckworth.
  – Ты говорил, у тебя какой-то важный вопрос ко мне. Я бы хотела его услышать и на него ответить.
  Есть что-то в убийственной серьезности тона Доркас, в том, как касается его руки, в её строгом лице без улыбки. Дак открывает рот, чтобы начать говорить, но слова не идут. Я должен сказать тебе, верно ведь? Будет нечестно не сказать тебе. Нэвус провожает взглядом двоих гриффиндорцев, наблюдает, как метлы сами собой подметают двор. В углу лежит миссис Норрис, и, кажется, получает неимоверное наслаждение оттого, что может одновременно быть на солнце и портить отдых ученикам. Они, Дори и Дак, Додо и Робин, совсем не вписываются здесь. Они слишком серьезны. Даже расстроены. Почему бы им не радоваться скорым каникулам, новым перспективам, или хотя бы замечательной погоде? Остальной мир отделяется невидимой пеленой от них двоих. И мы не уйдем, пока не разберемся, что с нами происходит.
  – Дори, – Дак притягивает девушку к себе и целует в макушку. – Я ещё никуда не ухожу, хорошо? Не делай так. Не… не смотри так, хорошо?
  «Ещё», короткое и честное, оставило после себя горький привкус. Только не лги, Нэвус Дакворт, только не смей лгать.
– А вопрос. Да. Мм, – сам того не замечая, Дак сжимает ладонь Доркас чуть крепче. – Можно, я побуду в июле у тебя? То есть, прости. Я понимаю, если ты не захочешь, или этого просто нельзя, или не выйдет. Этим летом я не могу поехать к отцу, а если к кому-то из родственников, то может быть и хуже. И, в общем, я подумал, что мог бы… плохо подумал?
  Он до сих пор не сказал самого важного, и не знает, что сложнее, говорить полуправду или выложить все начистоту. В конце концов его прорывает, и, не дожидаясь ответа Доркас, Дак говорит:
  – Мы решили играть. В смысле, никакой занудной карьеры в Министерстве или ещё где в пыльном Лондоне. Мы будем ездить по Британии, а может, и перемахнем через Ла-Манш, и будем играть – в местах вроде «Три метлы» и «Дырявого котла». Мы – это Себастьян, Бруно и Эш. Если честно, я боюсь даже спрашивать, что ты об этом думаешь. Но спрашивать родных я точно не буду. Отец придет в ужас, – Дак не мог сдержать злорадства в голосе; ему нравилась мысль о том, что он разозлит отца, и он ничего не мог с собой поделать. – Остальные тоже вряд ли будут хлопать в ладоши. А собираемся мы только в августе, потому что Бруно должен съездить к своей бабуле на день рождения, да и остальные тоже хотят провести время с семьей. Ну, и я буду видеть их потом каждый день, и подумал, было бы здорово к тебе на месяц, на целый долгий месяц, – Нэвус смотрит на Дори, но в то же время чуть-чуть в сторону, потому что не уверен, может ли выдержать её взгляд. – Плохо подумал?

Отредактировано Naevus Duckworth (26-07-2014 16:36:57)

Доркас, Доркас, Доркас Медоуз, не пишу – дорогая, потому что не пишу ни сейчас, ни когда-либо в близком или отдаленном будущем. Все мои письма – устные, случайные, сиюминутные, когда хочется тебе что-то важное сказать, но сказать не получается, а записывать я не умею. Не говорю – догадайся, потому что не говорю ничего, и только надеюсь, что ты догадываешься; нет,  з н а е ш ь.
  Он не напишет ей «дорогая», он никогда не напишет ей вообще, и даже обещать не станет, потому что нет ничего хуже невыполненных обещаний. Но каждый день он мысленно составляет для неё письмо, в котором много помарок и зачеркиваний, и только одна фраза всегда остается неисправленной. Я люблю тебя. Я не скажу тебе этого, прости, едва ли я когда-нибудь смогу тебе это сказать. Я люблю тебя.
  Я люблю тебя, потому что ты смотришь  н е   т а к. Я люблю тебя, потому что ты смотришь на меня и улыбаешься. Твой синий галстук, складки на черной мантии, воротничок блузки. Ты настоящая. Ты рядом.
  Я люблю тебя.
  – Дома есть все, что мне нужно. Не хватает только тебя, Дак.
  И он смотрит на неё, счастливый и немного рассеянный. Вспоминает, как оно было, когда она впервые сказала ему нечто подобное: они стояли перед дверью Выручай-комнаты, и сейчас тоже замерли перед своего рода дверью. Доркас снова намеревалась пустить его в свой мир, и это будет не только комната, уставленная любимыми вещами – это будет целый мир, её прошлое, настоящее и будущее.
  Доркас, Дори, До, не пишу – дорогая, потому что не пишу вовсе; мне немножко больно, хотя не понимаю, почему; я боюсь тебя потерять каждый день и каждый день тянусь к тебе, чтобы удостовериться, что ты здесь. Я прочел столько книг, но все они – чепуха; об этом невозможно рассказать, оно настолько необъятное, захлестывающее, всепоглощающее.
  Они утопают в солнечном свете и самих себе, их вроде бы двое, а вроде бы единое целое, потому что они ловят каждый взгляд, вздох и слово друг друга. Они ещё совсем дети, они могут позволить себе мечтать о чем угодно, и в то же время боятся загадывать наперед.
   Дори, как же сильно я люблю тебя.

  Мимо них проносятся изумрудные поля и маленькие, словно сахарные, домики; занавеска на окне мечется и бьется о стекло, вздуваемая воздушным потоком. Им хорошо, их снедает легкое нетерпение – то ли оттого, что они едут домой, то ли потому, что едут не одни. Дак тянется к леденцам на столе, пробует один и корчит гримасу. Вкус древесной коры – не худшее, что ему доводилось пробовать, но как-то и не деликатес.
  – До, представляешь, – Нэвус старается усмехнуться, как это делают слизеринцы – с легкой ленцой и естественным злорадством, – Дэнни все-таки получил разрешение и попал в Запретную секцию, буквально за пару недель до окончания экзаменов. Нашел там отличное проклятье… как же оно… страшно хочется его испробовать. У жертвы вырастают копыта и хвост, а ещё рыбья голова, – Дак делает вид, что ищет что-то в карманах, - и несчастному приходится все время держать её под водой. Кажется, там ещё шлось о рогах и наростах на спине, но я уже не вспомню. Хмм, куда же я его записал?..
  Через некоторое время Нэвус Дакворт, довольно улыбаясь, протягивает ноги через проход и кладет их на внезапно опустевшее противоположное сиденье.
  – Рррроскошно, – мурлычет он и тянется к Дори за поцелуем, почему-то свято  уверенный в том, что она не станет упрекать его за эту невинную шутку.

  Дак не спрашивает ничего о матери Доркас – пока что не спрашивает, но запоминает каждое слово и уже начинает волноваться. Ему становится неловко и виновато за свой приезд (не в первый и не в последний раз); а ещё он боится за Дори, потому что всякая возможность нового лишения, новой боли застывает над ней исполинской волной; ещё чуть-чуть – и обрушится, и разнесет с трудом восстановленное желание жить. У Нэвуса возникает отчетливое впечатление, что он держит над девушкой плащ и при этом наивно надеется, что тем самым сможет её спасти.
  Пока что Додо улыбается, и говорит, и постепенно Дак забывает волноваться.
  – Все отлично, и я ничуть не жалею, – смеется он. – Даже не думай, ты от меня не отвяжешься.
  Они отходят от касс, а Нэвус достает несколько бумажек с изображением королевы Елизаветы и засовывает их в карман сумки Доркас. И на всякий случай выразительно приподнимает брови в молчаливом «только попробуй не взять».

  Дак смотрит в окно, смотрит на Дори, снова в окно; он радуется, даже не так – он в восторге, охваченный окрыляющей эйфорией. До сих пор все его знакомство с поездами начиналось и заканчивалось Хогвартс-экспрессом, во все другие места он путешествовал с помощью летучего пороха, порт-ключей, изредка – парной аппарацией. Пейзажи, открывавшиеся его глазам, были незнакомы и щемяще красивы; он мог любоваться ими вечность, а они мелькали, словно в калейдоскопе. Погоди! – хотелось ему крикнуть то ли машинисту, то ли Доркас, то ли самому времени. – Погоди, остановись, дай мне взглянуть ещё раз на эти холмы, и на овец, на пастухов; на леса, на ручьи, бегущие вдоль железной дороги наперегонки с вагонами. 
  Истории, причудливые названия, ещё неизведанные местности и незнакомые блюда складывались в красочное и покуда загадочное слово «Шотландия», от которого пахло свежескошенным сеном, которое переливалось янтарным светом и манило к себе. Её Шотландия.

  – Дак, на самом деле… На самом деле, я очень волнуюсь.
  Это же чудесно, – думает Дак, изображая на лице вселенскую скорбь, – не хватало ещё, чтобы ты тоже волновалась. Продолжая изображать святого Себастьяна, он достает из рюкзака бутылку с водой.
  – Я не говорила ничего маме про твой приезд.
  Вода попадает не туда, и Нэвус кашляет, принимая вид даже более скорбный, и при этом ещё возмущенный, изумленный и обреченный.
  – Но лучше бы я это тебе не говорила, да?
  – Дааа, – хрипло соглашается Дак, закручивая крышку бутылки.
  Автобус резко сворачивает налево, и Нэвус нечаянно (по крайней мере, он делает вид, что совсем нечаянно) придавливает Дори.
  – Серьезно? Ты не сказала ей? – Дак наклоняется завязать шнурок на ботинке; автобус тормозит, и утиная голова врезается в спинку переднего сидения. – Ну, это ничего, – философски признает он, потирая лоб, – если что, я могу спать на улице. Под крыльцом, – уточнил он на всякий случай – вдруг летними ночами в Шотландии холодно. – Каждый вечер я буду сидеть под твоим окном и петь серенады. Ты когда-нибудь слышала, как я пою? А, ну да, слышала. Так вот, рано или поздно ты не выдержишь и заберешь меня в дом. Я буду ходить на цыпочках, готовить завтраки и выгуливать кошку. Правда-правда.

  И вот они стоят перед вышеупомянутым крыльцом, и Дак жмурится, открывает глаза и снова жмурится, потому что никак не может сфокусироваться на очертаниях дома.

  Доркас, Дори, моя птица Додо, не пишу тебе ничего, потому что не пишу вовсе, потому что не нужно мне ничего тебе писать, ты и так все прекрасно знаешь. Я люблю тебя и всегда буду любить: сейчас, и через неделю, и через месяц, и через много-много лет, хоть это уже и не будет остроугольной любовью потерявшего голову восемнадцатилетнего придурка.
  И сейчас я стою перед твоим домом и никак не могу увидеть его, но я держу тебя за руку, и верю тебе – я всегда буду верить тебе.

  Я люблю тебя.
  Слышишь?

Отредактировано Naevus Duckworth (19-09-2014 00:51:12)

А потом – безо всякого перехода, озарения, осознания – дом видится ему совершенно отчетливо. Охваченный легким огнем закатного солнца, он светится; небольшой и уютный, словно сошедший со страниц журнала. Дак сразу и без промедления решает, что ему здесь нравится, и он готов жить хоть на крыше, хоть под крыльцом, потому что у Доркас Медоуз чудесный дом. Собственно, как и все, связанное с Доркас Медоуз, которая улыбается и смотрит на него так, что хочется немедленно её поцеловать. Нэвус сдерживается, потому что вроде бы не время и не место, но утиное сердце, тем не менее, колотится быстрее, когда девушка берет его за руку. В синих глазах Дори полыхает огонь, отсветы засыпающего светила ложатся на темно-каштановые пряди, и Дак не может сдержать тихого вздоха восхищения. До чего же ты красивая, птица Додо.
  – Пойдем? Или ты и правда приметил мое крыльцо?
  Дак театрально разводит руками, после чего поправляет рюкзак на спине и берет чемодан за ручку.
  – Если твоя мама и впрямь решит меня оставить, придется спать в доме. Но! Я все равно собираюсь петь тебе серенады. Может, не сегодня, потому что для этого нужно много сил и не меньше вдохновения… скажем, завтра? Я даже разрешу тебе выбрать репертуар.
  Они стоят в мягком полумраке прихожей. Наверное, надо включить свет, поздороваться с миссис Медоуз и поднять вещи наверх… но они просто стоят и любуются друг другом, и не могут не улыбаться. На мгновение они становятся персонажами новеллы викторианской эпохи: обреченные обмениваться ласковыми взглядами и осторожно прикасаться; мысль эта, трогательно-романтическая, вызывает у Нэвуса легкий ужас. Доркас подходит к нему ближе, и Дак забывает все. Она целует меня, – привычно проносится у него в голове; и осознание того, что это для него привычно, окатывает его новой волной тепла. Его руки смыкаются вокруг тонкой талии Дори, и он притягивает её к себе. Привычно. Мерлинова борода, когда я успел привыкнуть к этому волшебству?
  – Я могу делать это бесконечно.
  Дак произносит что-то невнятно-согласное, и нехотя отпускает девушку. Доркас заходит на кухню, и Нэвус остается стоять в дверях. Наверное, он похож сейчас на недоверчивого зверька – смотрит, чуть отклонив голову назад. На языке навязчиво крутится что-то пафосное вроде «произвести плохое впечатление», но Дак не может заставить себя всерьез волноваться из-за этого. Он верит Дори – верит, что её мама отличная, и что не будет никаких проблем. Его тревожит скорее другой вопрос: будет ли ему комфортно в компании этой женщины? Это эгоистично, и Нэвус хотел бы перестать, но в силу врожденной вредности не может. Глубокий и неизлечимый интроверт, он готов до последнего защищать свой внутренний покой.
  – Добрый вечер. Простите, что я к вам так… неожиданно.
  Впрочем, как только миссис Медоуз начинает говорить, Даку становится легко и хорошо. Она отличная, – он уже ничуть не сомневается в этом, – действительно отличная. Ему немного странно слышать её голос, как будто чужой, и слышать в нем знакомые интонации. 
  – Спасибо, – в ответ на «добро пожаловать», – воооу, – в унисон с Доркас оценивает предложенный ужин.
  Они поднимаются наверх, курсируют между ванной и гостевой комнатой и наконец останавливаются. Дори инструктирует Дака, но тот слушает вполуха – его занимает обстановка комнаты, и, повинуясь инстинкту рейвенкловца, он подходит к тумбе, чтобы посмотреть книги.
  – Ах, да, и еще здесь комната Тони. Дверь туда всегда закрыта, и на ней висят цветы. Я не была там все это время.
  Нэвус оборачивается и внимательно смотрит на Дори, не решаясь прервать её молчание. Но Доркас возвращается, и вместе с ней возвращается её светлая улыбка.
– Так что, будем ужинать или ты хочешь отдохнуть?
  Некоторое время Дак не отвечает; его правая рука так и замерла на корешках книг. Он смотрит на неё, снова объятую солнечным огнем, и не может сказать ни слова – никакое слово не обладает достаточной выразительной силой. И ему кажется, что его сейчас просто не хватит, что он не сможет выдержать больше – он берет в руки её лицо и целует Доркас Медоуз медленно и почти бережно, хотя скулы сводит от клокочущего внутри вулкана. Дак просто не может быть с нею резким; каждый поцелуй – словно прикосновение к крыльям бабочки, оставляющее на губах золотистую пыльцу. Он сходит с ума несколько минут, потом заставляет себя прекратить это безобразие. Отходит к окну, выглядывает наружу и обводит очумело-влюбленным взглядом поля, исчерченные длинными тенями от деревьев.
  – Пойдем ужинать, – он улыбается, как улыбаются люди влюбленные и оттого безмерно счастливые; и, пока они спускаются по лестнице, Дак успевает ещё несколько раз коснуться губами щеки и виска Дори.

  – …перевернул всю спальню! Мы все искали его несчастное эссе, особенно старались первокурсники, потому что он пообещал им коробку шоколадных котелков с огневиски. Ничего не нашли. Утром приходим на занятие, вид у Себастьяна – как у утопленника. Профессор Флитвик собирает работы и так невзначай хвалит его за то, что сдал эссе ещё на прошлой неделе… пришлось вести в медпункт, отпаивать умиротворяющим бальзамом.
  Даку легко с мамой Доркас, как никогда не бывало легко с собственным родителем. Он не в первый раз ловит себя на невольной зависти друзьям, у которых были такие матери и отцы – с которыми можно обсуждать все на свете, которые не спрашивают лишнего и задорно смеются тем же шуткам. Они как раз приступили к десерту, и Нэвус пробует имбирное печенье, – парлис, парлис, как бы запомнить все эти названия, – находит его чрезвычайно вкусным и признается в вечной любви душистому чаю. Ему хочется мурлыкать, как коту, такая теплая и мирная атмосфера в доме Дори. Здесь легко радоваться, легко шутить, и тем более неуместной кажется неумолимая тень горечи, навсегда поселившаяся в его углах. Как же я понимаю тебя, Дори-Додо, – в разговоре наступает недолгая пауза, и Дак искоса смотрит на девушку. – Он не должен был умирать, просто не должен был, и это неправильно, нечестно, несправедливо, что это случилось с тобой, что именно в этом доме есть всегда закрытая комната.
  – Спасибо огромное, – они допили чай, и Дак не может не признать, что с первого же дня Шотландия ему страшно понравилось. – Вы потрясающе готовите, миссис Медоуз.
  Взмахом палочки Нэвус отправляет посуду в сторону раковины, после чего предоставляет Доркас продемонстрировать свои магические навыки. Оставив миссис Медоуз любоваться тарелками и чашками, которые мылись сами по себе, двое юных волшебников поднимаются наверх.

  Дак со страдальческим стоном прерывает поцелуй и садится на кровати – что-то колит ему в бок. Ну конечно, он снял часы и кинул их прямо на постель. Выпутав браслет из складок пододеяльника, Нэвус тянется через Дори и кладет часы на тумбочку возле кровати. Затем издает боевой клич индейцев (по крайней мере, он искренне считает, что это именно клич индейцев, а не последний возглас издыхающего осла), хватает Доркас и вместе с ней переворачивается. Теперь он лежит на спине, а она лежит на нем, и он смеется, хотя это не очень-то удобно.
  – О Бесстрашная Птица Додо, самая отважная из белых женщин, ты победила меня, вождя индейцев по имени Хромая Утка! Я дарю тебе свой вигвам и табун лошадей. Отныне я и мой томагавк будем верно служить тебе… – Дак не сразу осознает, что только что сказал, но как только осознает, заливается краской. – Э-э… М-м. Я, в общем, сдаюсь, а ты проси, что хочешь.

  Через час вождь по имени Хромая Утка сонно любуется Бесстрашной Птицей, почившей на его плече. Он гладит её по волосам и отчаянно борется с желанием уснуть рядом с ней. Переводит взгляд на часы – стрелки показывают десять минут первого. Дак вздыхает и немного отодвигается, чтобы не разбудить Дори. Слезает с кровати, огибает её и осторожно берет девушку на руки. Он старается ничем не скрипеть и нигде не шуметь, хотя все-таки натыкается в комнате Доркас на комод. К счастью, отважная белая женщина спит крепко. Дак укладывает её в постель, укрывает одеялом и ещё некоторое время стоит рядом – очень сложно уйти от неё, хотя бы и на восемь часов сна. В конце концов он наклоняется, целует Додо в уголок губ и уходит к себе.

Brainstorm – Sunday Morning
  Светло-бардовое утро ненавязчиво вплетается в сон о чем-то пыльном и неразличимом. Нэвус Дакворт зарывается лицом в подушку, вытягиваясь на кровати во всю свою длину. Сперва ему совсем не хочется вставать, но потом Нэвус вспоминает, где он и с кем он. Комнату оглашает пресловутый боевой клич; юноша спрыгивает с кровати, убирает занавески и высовывается в окно. На горизонте, за зеленым морем и изгибами холмов, высится укутанная дымкой гора. Дак мысленно нарекает её «The Lonely Mountain», и возвращает голову обратно в теплую комнату.
  Забежав в душ, Нэвус торопится спуститься. Он помнит, что Дори встает рано, и думает искать её на кухне – она должна уже быть там. На лестнице он едва не налетает на Шелл; с минуту они наблюдают друг за другом, после чего кошка меланхолично отворачивается, а Дак смеется и подхватывает её на руки. Рыжая и желтоглазая Шелл совсем не похожа на дымчато-серого Эйты, но Нэвус любит котов вообще и каждого из них в частности.
  Он заходит на кухню и смотрит на Додо; по-утреннему растрепанная, в пижамных шортах и футболке, она кажется ему самым прекрасным существом на свете. До чего же ты красивая, Доркас Медоуз, и я не устану это повторять. Дак улыбается и декламирует давно полюбившийся и заученный напамять стих:
  – How beautiful the morning,
  When summer days are long;
  O, we will rise betimes and hear
  The wild-bird's happy song--
  For when the sun pours down his ray
  The bird will cease to sing;
  She'll seek the cool and silent shade,
  And sit with folded wing…*
  Он спускает Шелл на пол, подходит к Доркас и отбирает книгу у девушки – наверное, у него это скоро станет традицией, отвлекать её от чтения.
  – Доброе утро, Бесстрашная Птица Додо, – Дак подхватывает Дори на руки и садится на стул вместе с ней. – Я проснулся и решил захватить тебя в плен, – на столе стоит наполовину полный стакан апельсинового сока, и Нэвус пьет его, нахально игнорируя право собственности. – Что же мне с тобой делать, отважная белая женщина?
  Перед ним мелькают крылья бабочки, и вскоре его сносит горячей волной – что же ещё он может с ней делать, со своей птицей, когда она так непередаваемо хороша ранним утром, и днем, и вечером, а они так замечательно одни на кухне.

Отредактировано Naevus Duckworth (19-08-2014 20:24:40)

[audio]http://pleer.com/tracks/11273786yTS3[/audio]
  Первое его шотландское утро раннего июля – светло-серое; он, лондонец, не особо рассчитывал на солнечные ванны и довольствовался впечатлениями от вчерашнего заката. Утро было светло-серым, дымчатым, прохладным. Оно скрывало немыслимые загадки в тенях под деревьями и каменной кладке домов; оживляло узоры дощатого пола; таило древние мудрости в складках занавесей. Нэвус Дакворт любил такое начало дня, полускрытое, мглистое, полное невнятных обещаний и надежд.
  «Поцелуй меня», – просит она, и Дак не смеет, не хочет, не может противиться. Попроси меня ещё, проси целовать, а или молчи, и я все равно буду это делать. «Поцелуй меня». As you say, my lovely bird, I have no objections and never will. Ask me again, ask me once more, ask me today and tomorrow and every day, and I will gladly, immediately, certainly kiss you, again, and once more, today and tomorrow and every, every, every day.
  Наконец они отрываются друг от друга – в самом деле, ведь надо же немного и дышать.
  – Какой ты сладкий.
Дак смеется и проводит рукой по волосам театральным жестом, – да-да, вот он я, дон Робин Жуан, приятно познакомиться, я очень-очень сладкий, а какой ещё, можно узнать? Насмешливость во взгляде скоро сменяется безграничной нежностью. Ему сложно оставаться таким же вздорным, как обычно, когда Дори так близко и так тепло и так м-м… Нэвус быстро-быстро моргает и старается вникнуть в суть произносимых девушкой слов.
  – …но я хотела показать тебе немного моего Эдинбурга.
  Её ладонь касается его затылка, Дак выдыхает и прислоняется щекой к щеке До. У него до обидного мало слов, есть немного музыки, но нет инструмента, и остаются только движения. Рука у неё на талии, придерживающая: я рядом, я здесь, я с тобой, едва сдал ЗОТИ и звучит это до жути пафосно, но я защищу тебя, глупо ведь, да, скорее тебе придется меня защищать, но я постараюсь, обязательно, непременно. Перебирать пальцами спутанные темные волосы: я люблю тебя, бесконечно, невыразимо, я люблю тебя очень по-разному, иногда хочется просто держать тебя за руку, а иногда… ну, ты и сама знаешь. Смотреть молча: какая же ты красивая, я непростительно повторяюсь, извини, но я не могу не смотреть на тебя: как ты идешь, как двигаешься, как говоришь, и знаешь, это невероятно, изумительно, чудесно, что ты, именно ты, любишь меня в ответ. Как же оно… горит, полыхает, вздымается до пыльно-серого неба.
  – Как моему гостю, я позволяю тебе решить снова, чем мы будем заниматься весь день.
  Пыльно-серое небо осаждает и успокаивает. Что я думаю, – Дак пока ещё ничего не думает, но честно пытается, – что же я думаю. Если в поля, то это хорошо, можно бродить, собирать цветы и плести венки – интересно, умеет ли Додо плести венки? Если в лес, тоже отлично, они будут гулять, и собирать царапины густого подлесья, и обязательно залезут на высокое-высокое дерево, откуда видно её дом. А в город – ещё лучше, потому что Нэвусу хочется знать все о своей Доркас, о том, какой была её жизнь-до-Хогвартса, и жизнь-на-каникулах, и вообще, какая она – жизнь маггловской девочки (Дак гордится своими познаниями в жизни магглов, но с прискорбием осознает, что познания эти постыдно скудны).
  – Мы идем в город, – объявляет он уверенным голосом капитана, определившего направление.
  Мы идем в город, и ты будешь рассказывать, а я буду слушать, и слушать, и слушать.
  – А еще я бы хотела услышать, чем ты будешь завтракать, – потому что как можно выйти из дома, не покормив вождя?
  Завтрак? Какой завтрак?
  – Э-э, – а можно ты просто поставишь передо мной тарелку? – Чем-нибудь? – звучит то ли как вопрос, то ли как извинение, потому что Нэвусу в общем-то абсолютно все равно, но, может быть, это имеет значение для Доркас.

  Наскоро позавтракав чем-нибудь, они выходят из дому, минуют калитку и сворачивают налево. Дак дышит глубоко, ему нравится вкус здешнего воздуха, запах мирного предместья, и в то же время отголоски терпких запахов полей. Склонив голову чуть набок – копируя Доркас – он предсказывает голосом мудрой утки, что к обеду пойдет дождь. Возвращается в дом и берет с собой большой черный зонт с длинной ручкой.
  – Миледи, – кланяется он и берет Дори под руку; зонт служит ему тростью, а шляпу можно вообразить.

  Они идут по улице, переулку, другим улицам, выходят на площадь, поворот, светофор, перекрестки и улицы, улицы; воспоминания речными волнами катятся вдоль тротуара. Нэвус временами не сдерживает замечаний, но в основном старается не перебивать. Для него все это очень важно, потому что о Доркас, о том, когда птица Додо не была ни птицей, ни Додо. А ещё Дак обращает чрезмерное внимание на все атрибуты маггловской жизни, которые его не затронули: телевизоры и телефоны за стеклом витрин, плакаты с изображением незнакомых ему кинозвезд и певцов; реклама приборов и продуктов, которых он в жизни не видел. Все это странно, удивительно, необычно, и Нэвус нещадно эксплуатирует свою миледи, чтобы та посвятила его в тайны неволшебного быта.

  Перед ними выросло приземистое здание начальной школы, выкрашенное в светло-кирпичный цвет, оно таращилось опустевшими окнами и тянулось к ним веточками плюща. Дак был разочарован (и здесь учат маленьких детей?), но не сказал ничего. Школа казалась до ужаса маленькой и прозаичной по сравнению с огромным замком, где он провел семь лет. Никаких мраморных лестниц, никаких башен, портретов, доспехов, запутанных коридоров и потайных ходов. Учиться в маггловской школе скучно, – решил про себя Нэвус, и опять же ничего не сказал.

  Они прошли мимо местной больницы, полюбовались издалека вокзалом, откуда оправлялись поезда к собственно Эдинбургу; побывали на рынке, опрокинули ящик с яблоками (кто именно опрокинул, уточнять не приходится), поползали по мостовой на коленях, собирая фрукты; купили по стаканчику вкуснейшего кофе и зашли в парк, где слонялись от дубовой рощи к фонтанчику и обратно. И все это сопровождалось историями: её историями, его историями, смешными и веселыми, немного грустными, немного сердитыми. Фасады, крыльца, вывески, брусчатка – все становилось живым и настоящим, потому что рассказывало истории. Вот здесь лавка булочника, и знаешь, однажды; а вот здесь живет мистер Филипс, и так случилось, что…

  Дак все не мог определить, должны ли качели так опасно поскрипывать или нет. С одной стороны, вроде бы все качели скрипят, но эти издавали совсем уж протяжные звуки. Нэвус оттолкнулся ногами, потом затормозил, перегнулся через цепь, поцеловал Доркас куда попало – а попало куда-то чуть выше виска – и вернулся на свое место.
  – А между прочим, я был прав.
  Светло-серое утро сменилось темно-серым вечером, и ровно в тот момент, когда Дак снова уселся на качели, стал накрапывать дождь. Нэвус встал, поднял зонтик и раскрыл его. Бежать домой под дождем было бы, наверное, страшно романтично, но в этом смысле Дак был занудой – он не любил мокнуть, несмотря на то, что утки, как известно, выходят сухими из воды.
  – Вашу руку, миледи.
  Мир сузился до них двоих, отрезанных ото всех полосой дождя, спрятанных под черной тканью зонта, идущих так близко друг к другу, как только можно, и вовсе не для того, чтобы не вымокнуть. Они дошли до перехода, остановились в ожидании зеленого света, и Дак наклонился к Дори, потому что как же можно стоять над близко и не…

  В камине потрескивали двора, в руках дымился горячий чай, рядышком грелась Доркас Медоуз, и на её волосах ещё не высохли капли дождя. Они сидели на полу – оставаться в своих креслах оказалось невыносимо далеко – и молчали. Молчали и не молчали одновременно в своей привычной манере парочки интровертов, которые экономно используют слова, особенно если не нуждаются в них для того, чтобы прекрасно понимать друг друга.
  Кажется, я тебя сейчас снова поцелую. Кажется, я делаю это постоянно. Кажется… а нет, не кажется – мне никогда не надоест. Отважная белая женщина, Бесстрашная Птица Додо, я буду называть тебя ещё многими глупыми прозвищами, но ты простишь меня, правда?
  – Иди сюда.
  Чай остывал на подлокотнике кресла, огонь степенно поглощал дрова, а птица, которая утка, и птица, которая дронт, укрытые клетчатым пледом, целовали друг друга снова и ещё, потому что как же можно не.
  И горит, и полыхает, и вздымается до дождливо-серого неба.

Отредактировано Naevus Duckworth (02-09-2014 15:02:34)

[audio]http://pleer.com/tracks/5066345O1t1[/audio]

  They are flying. Every single minute of every single day spent together they are flying, – can you see them, how arrogantly they look down at the earth from high above, how easily they forgive everything and everyone simply because they don’t care? They are flying, and as far as they have each other, their wings are widely spread.

  Мы, мы, мы, мы, мы, – тянет внизу живота упоенное нашептывание. Его необязательно озвучивать, оно и без того гудит постоянным фоном. Мы, мы, мы-ы-ы-ы, тянет и перекликается с (тоже непроизнесенным) люблю-люблю-люблю-у-у-у. «Мы» и «люблю», не очень согласованные по правилам грамматики, замечательно сочетаются в беспокойном сердце влюбленного капеллана. У него вообще последнее время все замечательно сочетается: вот он просит серьезным голосом передать ему нож, а вот уже тянется через стол, чтобы попробовать на вкус губы Дори. Сосредоточенно замешивает тесто, а потом тонет в облаке муки, чихает, смеется, и, уже не в силах сдержаться, подходит к До и снова целует. Они белые и счастливые, мука оседает у них в волосах, на плечах и на полу; но они волшебники, что им думать об уборке. Они думают друг о друге.
  Они думают друг о друге, кажется, двадцать четыре часа в сутки. Когда просыпаются и когда засыпают; за завтраком, обедом и ужином, когда видят друг друга и когда не видят – особенно; даже во сне они не могут забыть. Они думают друг о друге: мы, мы, мы. Люблю. Люблю же. Ведь люблю.

  Доркас Медоуз, ты самая красивая девушка на свете, – Дак сидит за столом с блаженным видом. Поддерживать разговор с Дори и её мамой для него на удивление легко, но юноша то и дело соскальзывает в состояние приятной слабости в коленках. Ему сложно объяснить, согласно каким законам ему так славно, так чудесно, так изумительно хорошо быть именно здесь и сейчас… с ней. Наверное, он просто счастлив. Я – счастлив? Нэвус не привык считать себя счастливым, настолько не привык, что эта мысль как-то даже не посещала его заумную рейвенкловскую голову. Черт побери, я счастлив, – признает он, – уже целых два месяца я бесконечно счастлив. Доооори, – Дак расплывается в улыбке – кажется, он и до этого улыбался, но сейчас уже по-другому, с восхитительным ощущением официально признанной счастливости. Ему до ужаса хочется поцеловать Додо немедленно, но, пожалуй, это будет невежливо по отношению к миссис Медоуз, поэтому Дак просто берет девушку за руку под столом. И плевать, что из-за этого он вынужден взять вилку в левую руку и тем самым усложнить для себя борьбу с едой. Оно того стоит.

  Фррмр, – возмущается в нем прилежный ученик Хогвартса, когда обе их книги соскальзывают на пол и остаются там лежать, раскрытые на случайных страницах. Нэвус этим вечером честно исполнил роль привередливого вождя: сначала решил, что надо почитать, а потом сам же кинул Фитцджеральда и Цвейга на край кровати. Книжные премудрости чудо как хороши, но настоящая вкусная Доркас, которая лежит непозволительно близко – намного лучше.
  – Фррмр, – говорит Дак, наклоняется к своей самой-красивой-на-свете и целует её в шею, и ещё шею, и ключицы, и ещё… и падает на бок, и дышит часто-часто – ему горячо.
  Ему горячо, и внутри что-то дрожит, как дрожит раскаленный воздух в жаркий день, как дрожит туго натянутая и кем-то потревоженная струна, как дрожит кленовый лист на ветру. Я люблю, люблю, люблю, люблю тебя, ох, Доркас Медоуз, и не стыдно тебе делать такое со мной; это со мной-то, молчаливым и замкнутым гадким утенком; как не стыдно тебе делать меня таким бессовестно счастливым; я люблю, люблю, люблю…
  – Я не люблю тебя, – шепчет он, и повторяет, каждый раз все громче. – Я не люблю тебя, не люблю, просто терпеть не могу, – ему не нужно ничего объяснять, он смеется; она всегда понимает, что он имеет в виду на самом деле. – Терпеть не могу.
  Нэвус Дакворт завершает свою странную тираду долгим поцелуем, – чтобы птица Додо пронялась всей глубиной его нелюбви.

  Он остается один, а с ним остается темнота и накрапывающий за окном дождь. Едва различимые очертания предметов в комнате постепенно тают; Дак лежит, обнимая скомканный краешек одеяла, и тешится прощальным поцелуем, пришедшимся над бровью. С гораздо большим удовольствием он обнимал бы саму Дори, но Дори ушла спать в свою комнату, даже не позволив ему поиграть в рыцаря. Нэвус проваливается в ставшее привычным звездное междумирье, и надеется увидеть во сне свое синеглазое счастье.

  Доркас Медоуз действительно пришла к нему. Как-то очень по-настоящему пришла. Можно даже сказать, совсем пришла. Целиком и полностью. Дак слышит, как скрипят пружины кровати, ему становится ненадолго холодно – приподнято одеяло – а потом очень тепло. Он придвигается чуть ближе, чтобы обнять её, кажется, они даже дышат в унисон; затем сон, мягкий и лишенный тревожных сновидений, обволакивает их обоих.

  Утро ворвалось в его сладкую дрёму птичьим пением и шелестом страниц. Нэвус открывает глаза, потягивается и обнаруживает, что перед ним маячит чья-то худая спина в коричневой футболке. Чья-то, ага, – Дак протягивает руку вперед и проводит пальцем по позвоночнику Дори. Чертит уточку где-то под правой лопаткой, а потом обнимает девушку за талию и притягивает к себе. Некоторое время так и лежит, замерев, уткнувшись носом ей в плечо, вдыхая её запах.
  – Сегодня вечером я тебя никуда не отпущу, скво. Ты все равно возвращаешься.

  – Доброе утро, милая. Доброе утро, Дак. Все в порядке, я просто уезжаю на неделю завтра утром, на лечение.
  Сказать, что Даку стыдно – ничего не сказать. Потому что он радуется. То есть он, конечно же, огорчается тому, что мама Дори болеет, и что ей вообще в принципе нужно лечиться. И радуется, что они останутся одни на целую неделю. Я плохой человек? – спрашивает он невесть у кого, разрезая тост пополам. Я ужасный человек, – отвечает он сам себе, легонько пиная под столом Додо, чтобы та повернулась к нему. Отвратительный, – заключает Дак, поднося к лицу своей самой-красивой-на-свете ложечку с джемом.
  – Принцесса?
  Ложечка летит под стол; Нэвус Дакворт несет существенные потери – у него отобрали тост; они воюют за масленицу, едва не опрокидывают сахарницу; в конце концов садятся мирно и, перемазанные маслом, джемом и усеянные хлебными крошками, виновато поглядывают на миссис Медоуз.

Дак прерывает поцелуй, смотрит на Доркас немного ошалело, касается губами мочки её уха и заваливается на плед. Жмурится, как кот, на яркий солнечный свет, и не может сформулировать ни одной ясной мысли. Ему тепло, ему хорошо, ему сладко; он приподнимается, берет Дори за плечи и опрокидывает на себя. Её волосы щекочут ему лицо, Дак чихает, смеется, срывает колосок и водит им по шее птицы Додо. Потом откидывается назад и так и лежит, заложив руки за голову, а на нем лежит его скво.

  Он стоит посреди зеленого моря и просто дышит. Ему кажется, что он – осколок древнего метеорита, что он стоял здесь миллионы лет и простоит ещё столько же; ветер разбивается о него, стирает с него все человеческое и обнажает остов. Он – монумент, памятник позабытым, а то и никогда не существовавшим цивилизациям; он – квинтэссенция всего сущего, он вмещает в себя все некогда сотворенное и все, что ещё предстоит сотворить. Он подается немного вперед, словно намеревается взлететь, и отчетливо, как никогда прежде, ощущает силу земного притяжения. Словно и в самом деле он пустил в землю кривые цепкие корни, и теперь при всем желании не может сдвинуться с места.
  Её рука ложится ему на грудь, и он резко выдыхает, открывает глаза и тонет в её взгляде. Ему кажется, что они намного старше, чем на самом деле; что они были здесь всегда и навсегда здесь же и останутся. Они – квинтэссенция всего сущего, начало и завершение жизни, они и есть эта жизнь, запечатленная навечно. И он взлетает. Он отрывается от земли и пропадает где-то высоко, среди белоснежных кучевых облаков, и видит себя и её, стоящих посреди зеленого моря, замерших, затаивших дыхание. Тысячелетние корни распадаются, он делает шаг вперед и прижимает её к себе. Она, совершенное создание, хрупкое и прекрасное, бесконечно им любимое, греет его. Крошится древний метеорит, рушатся миллионы, миллиарды лет, взрываются звезды и исчезают вселенные. Он снова становится самим собой, ему снова бесспорно восемнадцать лет, он даже вспоминает, как его зовут. Как её зовут. Кто они. Тоненьким колокольчиком звенит «мы-мы-мы-мы-мы». Мы, – подтверждает он. Люблю, – соглашается она.
  Ветер мягко огибает их, треплет им волосы, одежду, волнами расходится по высоким травам и гонит куда-то на север стада облаков.

  Оттененные бледно-желтой фиалкой, розовато-лиловые цветы смолки переплетаются с ультрамарином колокольчиков. Нэвус надевает перевитый колосьями и травами венок на голову Доркас, отступает назад и любуется ею. 
  Птица Додо, украшенная шотландской флорой, не просто хороша. Она волшебна. В ней оживают все героини сказок и романов; все фрейлины, принцессы и королевы, о которых когда-либо писали, что они сражали своей красотой; богини всех народов, все прекрасные феи, известные человечеству. Даку смешно и грустно оттого, что Дори не осознает, насколько красива; неожиданно он понимает, что ни разу не говорил ей этого вслух. Это оказывается неожиданно сложно – подобрать слова к тому ощущению, которое всегда с ним, которое настолько привычно, что вроде бы и не нуждается в выражении.
  – Ты невероятно красивая, Доркас Медоуз. И… и не только сейчас, ты всегда красивая, каждый день, каждую минуту, – ему все ещё трудно говорить, но остановиться он не может: он должен, просто обязан ей рассказать. – Утром, когда растрепанная… утром особенно, – Дак улыбается и убирает выбившуюся прядь волос До под венок. – И днем, и вечером, домашняя и нарядная. Ты даже в школьной мантии умудрялась быть красивой, как тебе это удается?
  Он целует её, но без пьянящего восторга, как обычно, а как-то особенно, осмысленно, что ли, заменяя поцелуем слова, которые естественно должны были прозвучать в конце подобного признания. Я люблю тебя утром, днем и вечером, домашнюю и нарядную, да я вообще тебя все время и всякую люблю, моя милая, отважная, чудесная птица Додо.

  Они бегут; зачем они бегут и куда, вопрос замечательный и открытый; они бегут. Сначала – взявшись за руки, потом Дак нехотя выпускает ладонь Доркас, потому что начинает слишком заметно прихрамывать. Так и не настигнув собственных теней, они падают на траву и борются за право обладания фотоаппаратом. В конце концов Нэвус отбирает загадочное приспособление и пытается разобраться, где и что нажимать. Не то, чтобы ему раньше не приходилось видеть камеру, да только как-то издали, и чаще всего – в руках у людей, которые знали, что с этой штукой делать. Через пару минут Дак сдается и отдает фотоаппарат его законной владелице, но с условием – «научи».

  Дак с невозмутимым видом прячет за спиной лимонад и не выказывает ни малейшего намерения сдаться и отдать бутылку Дори. Ему доставляет какое-то особенное удовольствие дразнить её; может быть, потому, что, пытаясь достать лимонад из-за Нэвуса, Додо садится близко-близко, а потом и вовсе оказывается у него на коленях. Вернее, не может быть, а именно так оно и есть, и лимонад забыт, позиции сданы, соперник торжествует, и поверженный тоже торжествует, а вообще время начинать новую войну – за лакомые кусочки пирога…

  Им страшно не хочется уходить домой, но солнце уже прячется за верхушки деревьев и становится ощутимо прохладнее. Дак отдает свою куртку Дори, а сам отряхивает плед и заворачивается в него.
  – Я – человек-одеяло. Беги, несчастная, ибо я догоню тебя и укутаю!
  Догонять быстроногую птицу Додо с одеялом на плечах и корзинкой в руке не очень-то удобно, и вскоре Нэвус сдается. Они останавливаются на мосту и долго-долго смотрят, как бежит холодный поток. В какой-то момент начинает казаться, что перед ними вовсе не ручей, а легкая серебристая органза, развеваемая невидимой силой.
  Вместе замотавшись в клетчатый плед, они провожают пылающее закатное солнце, провожают ещё-один-день-вместе. Дак достает из кармана волшебную палочку и шепчет заклинание; смолка в волосах Доркас расправляет лепестки и снова приобретает свой естественный насыщенный цвет. Они разворачиваются и идут домой, унося с полей пряные травяные запахи, солнечное тепло и что-то ещё, что не получается описать словами, что-то важное и грандиозное, явившееся им в этот день, что-то, о чем знают только они.

They are flying. Every single minute of every single day spent together they are flying, - can you see them, how arrogantly they look down at the earth from high above, how easily they forgive everything and everyone simply because they don’t care? They are flying, and as far as they have each other, their wings are widely spread.

Минуты сплетаются цепкими веточками дикого винограда; Дак теряется среди вещей уже-не-чужого-ему дома, среди вещей, звуков, запахов, он теряется во взгляде Дори и никак не может себя найти. Он растворяется во всем, что делает, он рассыпается и складывается заново с каждым вдохом, он существует, но в то же время не совсем здесь – где-то на грани между реальностью и вымыслом, невыносимо прекрасным вымыслом. Я никогда бы не поверил, что могу быть таким, – думает он, касаясь тыльной стороной ладони её щеки, – что ты сделаешь меня таким.
  Иногда ему становится так хорошо, что даже страшно, страшно потерять себя в любви к ней, настолько сильной, настолько обезоруживающей. Нэвус привык быть собранным и колючим, одетым в крепкий панцирь, он привык быть дикобразом, быть крепостным валом. Он привык говорить резко и действовать соответствующе, побеждать самостоятельно и разделять свои переживания в одиночестве. Он сам по себе, даже если с кем-то; в редкие минуты Гестия и Фабиан помогали ему поднять тяжелую кованную решетку внутреннего замка, но надолго – ни разу. Потому что это пугает, так нельзя, это опасно, потом будет хуже, уж я-то знаю, уж я-то…
  Доркас Медоуз снимала с него латы слой за слоем, поднимала и отбрасывала решетки, открывала (именно открывала, не ломая; и откуда у неё взялись ключи?) замки потайных дверей. Не существовало больше нахального Дакворта, без зазрения совести спорившего с преподавателями, отпускавшего едкие комментарии в адрес однокурсников, Дакворта, который решает сам за себя и борется только за самого себя, изредка – за некоторых близких.
  Зато остался Робин Дак, восемнадцатилетний мальчишка, сумасшедший, сведенный с ума, открытый настолько, что больно дышать, нараспашку, до самого сокровенного. И она стоит перед ним – она видит его, целиком и полностью, и видит только она, потому что своей же спиной закрывает от других. Она и сама без раздумий открывается ему; и они стоят, замершие в своем дивном междумирье, и смотрят друг на друга перепуганно и счастливо, не знающие, что им делать друг с другом, не понимающие, как у них получилось стать такими.
  – Ты невероятный, ты просто потрясающий, ты знаешь об этом?
Доркас Медоуз сидит на нем. Доркас сидит. На нем. Сидит. Нэвус улыбается; где-то в груди зарождается чуть неловкий смех; он смотрит на свою птицу намеренно-самодовольно и отвечает:
  – Ещё бы!
  А потом что-то меняется, вроде бы незаметно, но в то же время ощутимо; как легкое прикосновение перышка, и все летит в бездонную пропасть; пальцы Дори на его шее, ключицах. Воздуха становится совсем мало, вдохнуть невозможно, и не потому, что на нем сидит… ах нет, именно потому, что она сидит на нем, и смотрит на него так, и, кажется, тоже не дышит. Доркас ложится рядом, и некоторое время в голове Дака совсем-совсем пусто. Он целует Додо, полностью отдаваясь мягко-требовательному внутреннему «хочется», однако не способен ничего осмыслить. А потом мягкое становится все сильнее и сильнее, и уже не мурлычет, а почти ревет драконом, и…
  Дори садится на кровати; Нэвус тоже приподнимается, немного не в себе. Рассудительное «может быть, я сделал что-то не так?» и тем более логичное «наверное, она просто хочет спать» теряются и пропадают.
  – Ты никуда не пойдешь, скво, – Дак не особо даже задумывается над тем, что говорит; он просто не хочет её отпускать, а значит, и не отпустит.
  Нэвус обнимает её и укладывает обратно на кровать. Держать её в руках ему очень странно. Она как фарфоровая статуэтка, как сосуд венецианского стекла, настолько красивый, что рядом страшно даже двигаться. Доркас поворачивается к нему лицом и Дак замирает – не разобьется ли?
  – Дак, – я, – Я люблю тебя, – что?
  Если в сложных переходах, коридорах и башнях его замка и оставались какие-то недосягаемые для Дори помещения, сейчас она проникла в них все. Смахнула пыль, раскрыла тяжелые бархатные шторы, залила светом темные углы. Дак смотрит на свою птицу широко раскрытыми глазами, ошеломленный, несчастный и счастливый одновременно. Её слова, её голос, её эмоции обрушиваются на него беспощадно, а он может только слушать, ничем не защищенный. Как ты это делаешь? Зачем ты это делаешь? Нэвус даже не уверен, хочет ли он слышать то, что слышит; ему кажется, что он пропадает – уже насовсем, падает с огромной высоты, и никогда не разобьется, а так и будет падать, падать, падать. Зачем, Дори, откуда у тебя эти слова, такие теплые, такие жестокие, зачем, зачем, зачем…
  – Я люблю тебя. Я очень люблю тебя, бесконечно люблю тебя, до невозможности люблю.
  Я люблю тебя, люблю тебя, – эхом отзывается у него в голове, – люблю, люблю, люблю, моя птица Додо, отважная женщина, и все слова, когда-либо выдуманные человеком, слишком блеклые, чтобы передать, насколько сильно я люблю, люблю, люблю тебя, и даже эти несчастные слова я не могу произнести. Ты прощаешь меня? Прощаешь ли ты меня? Слышишь ли ты меня, несмотря на то, что я молчу, как выброшенная на берег рыба и страдаю не меньше, не имея возможности ответить? Он мог бы выговорить «и я тебя», но это казалось ему настолько жалким и несправедливым по отношению к её признанию, что он выбрал рыбье молчание.
  Когда Дори замолчала, Дак взял в ладони её лицо, не замечая, как дрожат пальцы, и поцеловал свою птицу нежно, почти трепетно, скрепляя прикосновением губ все непроизнесенное, но оттого не менее истинное.
  Corrie Folk Trio and Paddy Bell - Fear a Bhata
  Эдинбург пропитан магией, и эта магия ни светлая, ни темная; она старая как мир, она вызывает из памяти предков образ праматери. Мудрой создательницы, которая является то златокудрой девочкой, то прекрасной женщиной, то древней старухой; она держит в руках прялку, она улыбается и поет, она опасна, у неё в руках нити человеческих судеб, и она знает, когда какую из них оборвать. В Эдинбурге живет именно такая магия – имеющая корни в седых веках, впитавшая в себя воспетую в легендах любовь, умытая кровью многочисленных героев.
  Дак держит Дори за руку, и не только потому, что держать Дори за руку ему нравится, но и для того, чтобы не потеряться. Он вертит головой, пытается заглянуть в каждый проулок, спотыкается о камни мостовой и снова поднимает глаза наверх – туда, где шпили католических соборов вонзаются в серое шотландское небо.
  – Самый мой нелюбимый месяц – август – здесь самый яркий…
Сначала Нэвус собирается поинтересоваться, почему же Додо не любит август, а затем вспоминает и прикусывает губу. С чего бы тебе любить его, в самом деле. Так что он не говорит ничего, только сжимает её тонкие пальцы в своей ладони чуть крепче.
  – Но это пока тебе мало о чем говорит, конечно, поэтому в кино я обязательно тебя вытащу, ты же хочешь знать, как я живу, правда?
  Дак соглашается – ему очень хочется знать, как живет Дори. В его воображении слово «кино» расцветает спутанными ассоциациями; афиша с изображением Чарли Чаплина, статья о таперах в каком-то журнале, история создания кинематографа, братья Люмьер вперемешку с братьями Райт. Нэвус был в кинотеатре ровно два раза. Первый – с двоюродными братьями на «Докторе Ноу», после чего они все лето поочередно играли Джеймса Бонда. Второй же раз он сходил сам на «Космическую одиссею», мало что понял, но сильно поразился изобретательности магглов.

  Ярмарка встретила их разноцветными флажками, фонариками, огоньками, яркими вывесками, разговорами, торгами, смехом и теплом. Дака греет укутанная в пончо птица, ярмарочный свет, галдеж, липовый чай и всевозможный замечательный хлам, разложенный на прилавках; ему радостно, легко и очень любопытно.
  Они тянутся каждый к своему, он – к нотам, она – к пленке; но они никак не могут разойтись, а потому тянут друг друга за собой. Нэвус бурно объясняет Дори, что вот этот сборник сонат Гайдна – просто сокровище… после чего листает сокровище, огорчается и откладывает – не хватает целых пяти страниц. Они идут искать пленку для фотоаппарата, и Додо рассказывает ему, почему нужна именно вот такая, а не та, что предлагает рыжебородый ирландец, и Дак внимательно слушает и соглашается, хотя не видит ровным счетом никакой разницы.
  – Шекспиииир! – любовно тянет Нэвус, и вот они уже крутятся возле пожилой букинистки и бумажного клада. «Шекспииир» оказывается замечательно старым, немного потрепанным, но вполне даже целым, а потому вскоре перекочевывает в сумку Дака.
  Ничто не заставило бы их покинуть веселый галдеж и перебранки эдинбургской ярмарки – ничто, кроме голода, холода и заманчивого угощения эдинбургского кафе. Нэвус успел полюбить шотландскую кухню за простоту и вкусноту, а ещё за то, как смешно звучат загадочные названия в устах Дори. Ему необъяснимо, но до ужаса нравится, когда Додо говорит с акцентом, пусть даже он понимает её через слово.
  – …а потом заиграла взрывающаяся труба, и в концертном зале сорвало крышу. Кажется, Музидора Барквис была шотландкой и жила где-то в Кэнонгейте. Или путаю с Фергюсом Брайсом? Он сочинил неслышный вальс, он исполнялся на невидимых скрипках. Или не исполнялся, это уж как посмотреть. О, малинка…
  Малинка из кранахана, подцепленная ложечкой, упала в кофе; выловить её не удалось даже совместными усилиями, а может, потому и не удалось, что совместными усилиями. Неунывающий Дак компенсировал утрату, забрав ягодку из стеклянного бокала Доркас и чмокнув обделенную малиной птицу в нос.

  – Я распутал! Распутал! Ох, нет, запутал. Прости.
  В течение получаса пол комнаты Дака был словно усыпан драгоценными камнями – на нем в творческом беспорядке расположились перемешавшиеся гирлянды. Наконец они разделили их на две, а затем развязали все казавшиеся гордиевыми узлы. Нэвус предоставил Дори развешивать светящиеся лианы самостоятельно, аргументируя тем, что надо же кому-то придерживать стул, а она его, в случае чего, не удержит. В действительности Робин Дак придерживал вовсе не стул, а саму Додо, и весьма наслаждался этим процессом. 
  Когда с декорациями было покончено, Нэвус вытащил драгоценного Шекспира и устроился на кровати. Он уже давно прочел все пьесы, включенные в том, и наслаждался скорее запахом страниц и осознанием того, что эта книга побывала в руках десятков, и то и сотен людей – в том числе тех, кто видел события прошлого века. Его завораживала сама мысль об этом, о хитросплетениях человеческих судеб, неведомых ему, но уже связанных с ним. Поглощенный историей, разворачивающейся на случайно открытых страницах, Дак ничего не слышит и не видит, кроме разгневанного мавра и прекрасной спящей девушки. Он поднимает голову скорее случайно, растревоженный глубиной описываемых чувств, и видит Доркас Медоуз, которая прячет фотоаппарат в сумку. Улыбается, встает, а Дори усаживает на кровать. Стоит несколько секунд так, потом снимает очки и кладет их на тумбочку – едва ли у Отелло было плохое зрение.
  – Ну, слушай, – Дак демонстративно откашливается и низким, чуть завывающим голосом начинает: – Моя печаль – печаль небес: она карает все, что любит... А, проснулась!.. Тут ты должна испуганно спросить, кто здесь. Опустим. Я отвечаю, что это я, а ты спрашиваешь, почему я не иду спать, тоже опустим… Ах, вот! Любимое, – юноша добавляет в интонации немного надрывности, – Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!
  Когда Нэвус отнимает от лица книгу, оказывается, что Дездемона вовсе не сидит на краешке кровати со смиренным видом, а вполне даже стоит рядом и смотрит на него… как-то очень сильно смотрит.  И отбирает Шекспира, и Шекспир летит на пол, и Дак хочет возмутиться – как же так, старая книга, осторожней! – но молчит, потому что ему уже совсем не до книги, ему становится очень жарко, а Дори подходит ещё ближе и говорит что-то невообразимое, говорит…
  – Я не молюсь рядом с тобой – нельзя молиться и думать о грехе.
  Дак судорожно хватает ртом воздух и не успевает толком вдохнуть – Доркас накрывает его губы поцелуем. Внутри Нэвуса рычит и мечется огнедышащий дракон, и золотистый свет гирлянд, играющий в темных волосах прекрасной скво, только подтверждает метафору. Они уже не люди, они сильнее, больше, ни один человек не может выдержать такого желания; их любовь, словно вскипевшая, плещет через край, а ему хочется кричать, кричать, кричать… Дори целует его в скулу, спускается на шею, и Нэвус на выдохе не может сдержать тихий стон.
  Он уверен, совершенно уверен, что его тело сейчас разорвется, рассыплется, перестанет существовать, разодранное бушующим драконом. Её губы касаются ямочки под подбородком, а ладони приподнимают майку и ложатся ему на живот; Дак замирает на мгновение, объятый жарким пламенем, дрожащий от внутреннего драконьего, а потом срывается и целует Дори в губы – жадно и требовательно, как ещё никогда себе не позволял, не скрывая дикого, безумного «хочу тебя». Я хочу тебя, хочу, хочу, хочу... Сомнения, страхи, правильные мысли, лишние мысли сгорают в золотом огне; Нэвус послушно поднимает руки, когда До снимает с него майку, и, не способный остановить происходящее, тянет вниз её платье; кажется, не очень аккуратно, потому что слышит треск ткани, но не обращает на эту досадную мелочь ни малейшего внимания. Я хочу, хочу, хочу, хочу тебя, Доркас, почему ты не оставишь меня, нас, не надо, не останавливай, ни за что не останавливай, Доркас, Дори, До… Он видит перед собой её лицо, её раскрасневшиеся от поцелуев приоткрытые губы, белые угловатые плечи и целует, целует, целует, распаляясь все больше. Повинуясь порыву, Дак подхватывает Дори на руки, и вот они уже на кровати – неловкими, подрагивающими пальцами стаскивают друг с друга одежду, осыпают друг друга поцелуями. Как же сильно я… моя милая, любимая, хорошая, Доркас, Дори, Додо, что мы творим, что бы мы ни творили, как же это, как же мы… Они растворяются в драконьей сущности, горячей, почти жестокой по отношению к ним – детям? дети ли они сейчас? – они теряют себя в дикой драконьей пляске, они не помнят прошлого и не знают будущего – они существуют только в настоящем и только вдвоем, не дети, но мужчина и женщина, он и она, они, они, они…

Когда ты за собою
Какой-нибудь припомнить можешь грех,
Которого не отпустило небо,
– Молись скорей.

Отредактировано Naevus Duckworth (10-11-2014 19:31:57)

Miriam Stockley - Perfect Day
Клок-клок-клок-
Дак широко зевает, клацает зубами и гортанно мурлычет, закрываясь лицом в подушку. Удовольствие, о котором мечтаешь в школе – проснуться когда хочешь, а не когда придется, – доступно ему в неограниченных количествах, раз уж он теперь выпускник. Конечно, рано или поздно он станет работать и придется приноравливать свой бестолковый организм к положенным с-девяти-до-шести. Пока что можно спать столько, сколько хочется – не вскакивать взбудораженно, не бегать по комнате с воплями, пытаясь отыскать носки. Лежать в обнимку с краешком одеяла, чувствовать прохладу простыни теплой кожей там, где никто её не отлежал, и представлять себе будущий день, каким он будет, как только заспавшийся уточка соизволит его начать.
– До-о?.. – зовет юноша, переворачиваясь на спину и сладко потягиваясь. – Дори?
Никто ему не отвечает; Дак достает с прикроватной тумбы наручные часы, издающие отчетливый клокающий звук. Половина девятого. Конечно, она уже проснулась. Наверняка уже проснулась, и поела, за это время она и взобраться на Бон-Ломонд успела бы. Дак не может сдержать бессмысленной счастливой улыбки; хотя Дори нет в комнате, одна только мысль о ней заставляет его чувствовать трепет в груди, словно ребер изнутри касаются кончиками крыльев миниатюрные колибри.
Он проскальзывает в ванную, привычно ужасается растрепанному виду в отражении зеркала, приводит себя в порядок, возвращается в комнату. Потягивает носом прохладный воздух, вытянувшись в окно по пояс. Одевается.
Как всегда, на лестнице его встречает Шелл (Шелли, Ше, mon chéri – о любви Нэвуса к кошкам можно догадаться уже по тому лишь факту, сколько ласковых прозвищ он придумал питомице Доркас); смотрит она на него не то с одобрением, не то равнодушно, и вообще Дак не уверен, стоит ли ему ассоциировать выражения кошачьих мордочек с человеческими эмоциями, просто ничего не может с собой поделать.
– Вырасту, – смеется; как будто он уже не считается выросшим, – и заведу себе кота. Или похищу у тебя Шелл, – грозится Дак, подходя к Дори и накрывая её губы своими.
Доркас говорит, и Нэвус не сразу понимает, о чем; он выпал, залюбовавшись ею, её голосом и потерявшись немного в поцелуях, перемежавших речь.
– …Я же принцесса.
– Да… – выдыхает Дак. – То есть, слушаюсь, Выше Высочество!

Они не говорят о том, что произошло вчера; Даку не нужно ничего говорить, и Дори, кажется, тоже; они понимали друг друга без слов, когда хотели. Интересно, наступит ли такое время, что их идеально настроенный инструмент, их звенящее нежным адажио «мы» расстроится и станет скрипеть, как разбитый рояль... нет. Нет, не интересно. Совершенно.
Лес крепко врастает в черную влажную землю корнями, тянется вверх длинными ветками, впитывает солнце широкими изумрудными листьями. Дак восхищается заброшенной железной дорогой, прилежно, как всякий балбес восемнадцати лет, раскачивает подвесной мост (правда, быстро прекращает, потому что мост в ответ выдает неповторимые предсмертные хрипы). Додо рассказывает о местности, и Нэвусу отчего-то очень хочется вернуться в прошлое и расти здесь, в доме неподалеку от этого леса, рядом с Дори; быть её другом с самого детства. Знать её дольше, знать эти деревья и тропы и заросли орешника. Связать всю свою жизнь с прекрасной туманной Шотландией. Он бы многое отдал, чтобы узнать, какой была маленькая Дори, чтобы познакомиться с её братом, чтобы быть частью её семьи.

– Я тут подумала, что надо научить тебя менять пленку и проявлять фотографии, – хочу подарить тебе один из моих фотоаппаратов, когда ты уедешь.
Фотографировать (нажимать кнопку) Дак уже научился, а вот магия проявления снимков оставалась для него закрытой.
– Конечно! – улыбается, – и я обязательно буду им пользоваться, ты что. Привезу тебе стопки фотографий. Издадим альманах, «Блеск и нищета британской богемы», а во введении я буду извиняться за качество снимков и убеждать аудиторию, что главное – не талант, а старание…
Говорить о своих будущих поездках Дак старается поменьше, и только о хорошем, хотя ни разу толком не сформулировал ничего, что походило бы на конкретное обещание: «я приеду двадцать седьмого декабря». Нет. У него скручивает внутренности от одной мысли, что им придется попрощаться и переживать долгое расставание. И ещё ему до мурашек страшно. От того, что он чувствует сейчас; от того, что будет чувствовать, когда уже не сможет засыпать в обнимку с Доркас Медоуз; и от того, что может перестать чувствовать. Вырос?.. нет, не вырос он вовсе. Это все впереди. Они вроде бы и не дети, но он – как самостоятельная единица – ещё так такой ребенок! Мальчик-мужчина. И ему страшно.

Достает и листает книгу. Нет, сейчас им трагедии не нужны. Сонет. Сонет прекрасно подойдет к этому сизо-дымчатому дню.
– O benefit of ill, now I find true
That better is, by evil still made better.
And ruined love when it is built anew
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content,
And gain by ills thrice more than I have spent…

Невнятного цвета небо над их головами не сулит ни тепла, ни ласки, но даже скрытое за облаками, солнце просвечивает сквозь листву. Тонкие прожилки – словно кровеносная система; если прислушаться, можно уловить звук, или скорее ощущение, так дышат деревья, и даже звенящий голос быстрого ручья не перебьет это чувство непреодолимой силы, окружающей их. Дак лежит в полудреме. Нет, он не спит: левой рукой обнимает Дори, правой – лениво перебирает её темно-каштановые волосы. И в то же время он не вполне осознает, где находится и почему, отказывается воспринимать рамки времени, места и выстраивать причинно-следственные связи. Он просто есть. С ней.
Потом его теплая птица Додо садится, и морок послеполуденной неги обрывается. Дак трет пальцами переносицу и садится рядом.
– Я хочу, чтобы у нас был свой дом.
Ой, – растерянно думает Нэвус и пытается понять, к чему ведет Дори.
– Дом на дереве, – продолжает До; Дак расслабляется и кивает. Не то чтобы мысль жить с Доркас в одном доме его пугала. Совсем даже наоборот; он ловил себя не раз на мысли, как было бы здорово жить с ней вместе в городе, как настоящая пара, работать и встречать вечером друг друга, и ходить вместе в кино и на концерты и гулять и… но все-таки он думал, что это будет где-нибудь через год, и все-таки не дом, а квартира, потому что дом предполагает семью, а мысль о настоящей семье пока что не снится Нэвусу и в самых страшных снах. Ему достаточно вспомнить, что он носит фамилию самого неприятного человека, с которым знаком, чтобы разочароваться в институте брака. 
Единственное, что смущает Дака в данный конкретный момент – как же его, этот дом на дереве, построить?
– Ты чего, Дори, – искренне удивляется он, когда девушка извиняется перед ним.
– И все-таки я хочу, чтобы у нас был дом.
– Значит, он у нас будет, – уверенно говорит Дак, придвигается к Доркас и целует её в нос. – Слово Бесстрашной Птицы Додо закон для меня. Я созову свое племя и оно выстроит для тебя вигвам на верхушке самой высокой секвойи, даже если им придется работать тысячу дней и ночей! – И ещё раз, в уголок губ. – Разве что, – виновато добавляет Дак, – вождю Хромой Утке понадобится твоя помощь. А то он, знаешь, не очень умеет строить… тем более на деревьях.

Radical Face - Holy Branches
Дак без особых сожалений использует страницы в конце Шекспира, предусмотрительно оставленные издателем «для заметок» и трансформирует стакан в карандаш. Правда, получается у него не с первого раза – все-таки разные материалы, а он давно не тренировался – и сначала стакан превращается в кусок продолговатого стекла, и только после этого становится грифелем. Бурно обсуждая с Доркас подробности планировки, юноша набрасывает приблизительный чертеж домика. Достаточно просторного, чтобы поместиться там вдвоем и притащить все необходимое.
– У окна повесим занавески с цветочками, на подоконнике поставим кактус и назовем Квентином, – смеется Дак, дорисовывая ненужные детали.
Прежде, чем начать работу, им приходится достать инструменты, которые, впрочем, ограничиваются парой молотков и мешочком с гвоздями, за которыми Дори аппарировала домой и назад. Нэвус тем временем побродил вокруг, посомневался, глядя поочередно на развесистый клен и старый дуб с мощной корневой системой, выступающей на поверхность, и остановился на последнем.
– Вот это, – указал он на высокое дерево. – Что думаешь? Придется срезать ветви здесь и здесь, – не без сожаления добавил Дак. – И нужно ещё что-то использовать на доски… я не хочу срубать дерево. Здесь есть где-нибудь поваленное?
Следующие несколько часов наполнены непрерывной работой. Они ищут дерево, чтоб пустить его на доски; пытаются сообразить, каким заклинанием, собственно, это сделать; справляются с помощью сначала режущего, а потом трансформирующего. Строят платформу, потом долго устанавливают её в разветвлении, чтобы была ровной. В первую очередь после этого мастерят веревочную лестницу. В какой-то момент ловят себя на том, что завороженно наблюдают отлаженный процесс: магически приклеенные доски крепко держатся на каркасе, а заколдованный молоток методично вбивает в них гвозди, чтобы уж точно не отпало. Едва не забывают оставить место для окна. Наконец принимаются за крышу, её сделать оказывается сложнее всего, потому что надо как-то пристроить к доскам балки, и чтобы все это плотно прилегало к стенам, и держалось на чем-то кроме заклинаний, потому что, как ни крути, строители из них так себе. Когда на место прохода в домик становится широкая круглая дверь (как у хоббитов! – радуется Дак), а с пола сметены нападавшие листья, они забираются внутрь и любуются результатом своих трудов.
– Вот это… да, – выдыхает Нэвус, выглянув в миниатюрное окошко. Одно дело вообразить себе маленькое логово, а совсем другое – на самом деле его построить и находиться в нем, скрытыми и защищенными от всего окружающего мира. Дак подошел к Дори, взял её руки в свои, подержал немного, потом положил себе на талию. – Ваш вигвам готов, отважная скво, – торжественно объяснил Нэвус, глядя девушке в глаза. – И хотя, каюсь, я не исполнил обещания насчет рабочей силы в лице племени, и тебе пришлось строить его вместе со мной… ничего так вышло, правда?
Им ещё предстоит притащить сюда какую-нибудь мебель, и одеяла, и подушки, и занавески в цветочек, и кактус, а ещё желательно запасы еды и свечи – чтоб можно было ночевать прямо тут. А пока что Дак просто улыбается и целует Додо. Не торопливо, урывая минутку в перерывах между забиванием гвоздей, нарезанием досок и маханием палочкой. Медленно, раздвигая языком губы, покусывая их осторожно и спускаясь на шею, и….
– Нам определенно… стоит принести сюда… одеяла, – дыхание сбилось, Нэвус выпрямляется и смотрит на Доркас; его уносит, он снова благополучно отказывается принимать во внимание место, время, причины и следствия; он просто существует. С ней. – Я тебя, – признается и намеренно сминает остаток фразы следующим поцелуем.

Отредактировано Naevus Duckworth (17-10-2015 21:42:52)